14 апреля 2008 15:16
Автор: Дмитрий Агалаков
ШУРА, ЛЕФОН И ЗАТОНУВШИЙ «ТИТАНИК» (рассказ)
Горели золотом старые шторы — за ними был июль. Часы показывали шесть утра. В железную дверь моей квартиры методично лупили кулаком, или ногой. Дверь ожесточенно вибрировала. Нетрудно было догадаться, что сейчас вместе со мной просыпается весь подъезд...
Разлепив глаза, я лежал и думал, во-первых: «Кому я мог понадобиться в воскресенье — ни свет ни заря, именно сейчас, когда голова гудит, как вечевой колокол, когда нет сил, а главное, желания жить?» И во-вторых, но уже с философским спокойствием: «Почему же я так и не поставил звонок, как обещал соседям по площадке вот уже пять лет?»
И не успел я все это додумать, как на улице, под самым окном, выкрикнули мое имя. Причем, дверь выносили с прежней настойчивостью.
— Дима! — требовательно вопил знакомый голос. — Димо-он!
Так меня звали только старинные друзья — друзья детства. Вчерашний день медленно всплывал в памяти...
...Футбольный матч обещал быть историческим. Избранные представители мужской половины редакции намеревались убить субботний вечер с особым удовольствием.
Компания на стадионе собралась небольшая, но из самых верных единомышленников. Водки было много, закуски — значительно меньше. Солнце было готово растопить поле и трибуны. Веселье нарастало как снежный ком. Снабженец Миша, бывший спортсмен, великан (настоящий Гаргантюа), каждые несколько минут поднимался над гудевшими трибунами и громовым голосом кричал: «Кто сказал, что «Крылья» в жопе?! «Крылья» — лучший клуб в Европе!»
Я помнил, что в конце первого тайма спросил, какой счет. Помнил, как в конце второго поинтересовался, кто с кем играет. Все что было потом — крайне туманно...
Пропал большой Миша, куда-то исчез редактор Геннадий Палыч. Откуда-то скатилась темнота. С Костиком Латыфичем, корреспондентом, мы заблудились в одном из отдаленных районов города — безо всякой надежды на счастливое возвращение домой, в центр. Еще я помнил, как звонили общим приятельницам, — даже тем, которым звонить не следовало, — но ото всех получили отворот-поворот. Видно, наши голоса не внушали доверие.
Потом потерялся и Костик...
Было далеко за полночь, когда я подошел к своему дому. Серый айсберг, укрытый синевой летней ночи. Старый сталинский дом. Патриархальный великан.
Едва пройдя ворота, я крикнул:
— Шура!
И с другого конца двора услышал зычное:
— О-гоо!..
Ответ крайне меня обрадовал и еще более — удивил...
Проходя через двор — целое футбольное поле, каковым оно и было для нас, мальчишек, летом, в школьные годы, а зимой превращалось в каток, — я прибавил шагу...
...С самых ранних лет Шура, Саня Терещенко, был отчаянным задирой и не боялся давать отпор тем, кто был старше. Синяки и разбитый нос его не пугали. В двенадцать лет Шуру увезли родители в другой район города. Прославился Шура двумя эпизодами из своей биографии. Тем, что в детстве, благодаря своей тете, хористке, выступал на сцене театра оперы и балета — в «Князе Игоре», в массовке, изображая русское дитя, полоненное злыми хазарами. И еще тем, что в пятнадцать лет упал с шестого этажа, сломал обе руки, ногу, бесчисленное количество ребер, заработал компрессионный перелом позвоночника и множество колотых ран о ветви дерева (кстати, спасшего ему жизнь). Через год люди говорили, что видели, как у одной из окраинных пивных, загорелый, довольный жизнью, Шура добросовестно дубасил какого-то мужика канистрой по голове. Иначе говоря, оправился. Вернулся он в их старый двор в возрасте двадцати двух лет, успев жениться, «сделать» девочку и развестись, затем вступить во второй брак и «сделать» мальчика. Вернулся невысоким крепышом, могучим, широкоплечим, с огромными кулаками. Сварщиком-докой. За что Лефон, наш общий друг, прозвал его «Электродом». Вернулся в бабушкину квартиру. Остепенившись, Шура по-прежнему оставался натурой крайне противоречивой. В трезвости это был душевный, трогательнейший человек. В подпитии он отдавал предпочтение таким выражениям, как например: «Дать в бубен» или «Репу расшибу — моментально!» Сын, Егорка, боготворил своего отца. Шура был одним из немногих друзей детства, с кем я поддерживал, и с удовольствием, самые теплые отношения...
...Шура сидел на лавке вместе со своей суженой, Ириной. У обоих было кислое выражение лица: Шура был крепко поддатым, супруга — крайне раздражена этим фактом.
— Водчанского бы сейчас, — посмотрев на меня, меланхолично сказал Шура.
— Ага, — не глядя на мужа, откликнулась Ирина, — весь день — «водчанский». У тебя уже от него язык не шевелится.
Поднявшись с лавки, сухо бросив мне: «Пока», — и мужу: «Чтоб через десять минут был дома, — понял?» — удалилась.
— Пошла ты... — грустно послал вслед ей Шура. — И тут же продолжил мысль. — Слушай, Димон, у меня ведь лодка утонула. Приезжаем с Лефоном на стоянку — одна веревка торчит. Завтра поедем доставать. — Он немного подумал. — Поехали вместе — там и вмажем как следует. А потом раков наловим — ведро. У меня пива попьем.
— Поедем, — легко согласился я.
Минут через пять мы расстались...
...И вот, лежа на постели, не в силах оторвать голову от подушки, я услышал это громкоголосое: «Димон!..» «Итак, — подумал я, — Шура был отправлен для грубой работы — барабанить в дверь. Лефон выбрал для себя не менее эксцентричный, но более легкий путь: немножко погорлопанить в старом дворе, сидя на капоте своего очередного автомобиля». Что мне было делать? Я твердо решил притвориться спящим. Глухая бабушка-кошатница, выгуливающая двух пугливых животных с утра пораньше под самым окном моего первого этажа, сказала: «Кричите громче — он ничего не слышит».
— Ну, он и спать, подлец! — еще через минуту говорил Лефон выходившему на улицу Шуре. — Давай-ка, лезь к нему в окно.
Прищурив один глаз, я увидел за шторой тень и еще не успел испугаться, как здоровенный сук пролез в форточку, отодвинул штору — и за решеткой показалась голова Шуры.
— Точно, спит, — громко сказал Шура приятелю и глухой бабушке.
— Будите, будите его, — настаивала бабушка, охотно принимая в экзекуции соседа самое непосредственное участие. — Вон, утро-то какое, гуляй — не хочу!
В следующую минуту Шура гаркнул в форточку так, что в моем серванте зазвенела посуда. «Еще один такой вопль, — подумал я, — и весь двор будет настаивать на моем немедленном пробуждении». Его мне и пришлось разыграть, скрепя сердце.
Приоткрыв один глаз, я спросил:
— Шура, ты? — точно только что распахнул дверь и увидел его стоящим на пороге.
— Ты не забыл — нам лодку доставать? — спросила через решетку голова Шуры.
Еще через минуту я отпирал входную дверь. Заверить приятеля с порога, что сегодня я — «пас», не представлялось никакой возможности.
— Да-а, — посмотрев на мое лицо, сочувственно протянул Шура, — тебе на свежий воздух надо. На речку. Здесь ты околеешь, точно. А на речке товарищ «водчанский» будет, колбаса.
— Не хочу «товарища водчанского», — честно признался я. — Не могу.
— А нужно, — убедительно сказал Шура. — Через полчаса станешь человеком... Собирайся.
Кое-как одевшись, я с тяжелым сердцем выходил из подъезда...
Сидя на капоте «баньки» — старого зеленого «Форда», Лефон, как всегда подтянутый, назидательно указал пальцем на решетку кухонного окна, в середине которой, ржавой, красовались рыжеватые серп и молот.
— Ты бы хоть эмблему покрасил — я для чего тебе их ковал? — И тут же, улыбнувшись по обыкновению до ушей, развел руками: — Ну, наконец-то!
На самом деле его звали Игорем Ласточкиным. Откуда взялось прозвище, ставшее знаменитым в окрестностях, ответить не мог даже сам Лефон.
Это был особенный человек — во всех отношениях. В двенадцать лет Лефон купил за восемь рублей поломанный мопед и уже через неделю продал его за сорок. Практичность в нем сочеталась с крайней бесшабашностью. С юности он был меломаном и хипарем, знал наизусть рок-оперу «Иисус Христос — Супер Старр» и весь тогдашний хард-рок. Еще он был отчаянным кутилой и сравнительно безобидным хулиганом. Однажды в нетрезвом виде он сорвал со стены почтовый ящик. Впоследствии он так говорил об этом: «В состоянии алкогольного, — беззаботно делая ударение на первой «а», — в состоянии алкогольного опьянения я совершил чудовищный акт вандализма». Лефон был повесой. Девушки влюблялись в него с первого взгляда, но им приходилось добиваться его самим. В силу природной скромности он предоставлял это право им. Две его поклонницы (одна из них — будущая жена) устроили из-за Лефона, у него же дома, дуэль. Он курил (очень дорогие по тем временам) сигареты «Сент-Морис», с сочувствием наблюдая со стороны за потасовкой. Рассказывал он об увиденном им действе коротко: «Не скрою, эта сцена меня заинтриговала, и даже более того — тронула, но... — он поднимал указательный палец вверх, — ...я очень беспокоился за бабушкину посуду». Возмужав, Лефон стал заядлым автомобилистом. О количестве побывавших на его заднем сиденье дам он, владевший метафорой, говорил так: «Представь себе: открываешь заднюю дверцу, вдыхаешь, — он сладко втягивал воздух носом, — и у тебя сразу триппер». Ему фатально везло. Он впутывался во всевозможные авантюры и всегда выходил сухим из воды. Денег никогда не жалел, особенно на друзей. Встреча с ним сулила либо страшную пьянку, либо настоящее приключение. Или — и то и другое разом. Впрочем, он мог пообещать устроить праздник завтра, а появиться через полгода. На него никто никогда не обижался. Еще Лефон был лодочником-фанатом, рыбаком-асом. Лето напролет он катался по Волге на своем двухмоторном «Прогрессе». И время от времени таскал из далеких заводей щук. Или, изрядно набравшись в компании девиц, стягивал плавки и показывал не понравившимся ему пляжникам зад. И вот однажды, на свою голову, подбил купить лодку и Шуру...
— Ты знаешь, за сколько Электрод купил свою лодку? — кивая на Шуру, говорил Лефон, когда мы втроем выезжали из двора. — Мне даже говорить страшно. — Он мельком посмотрел на сидящего рядом приятеля. — За эти деньги, эконом, она просто обязана была утонуть!
...Дом, шестиэтажный айсберг со звездой на шпиле, остался позади. Еще пять-шесть кварталов — и «Форд» катил вниз, мимо старых хибар, — в сторону Самарки.
В деревянной кибитке с вывеской «Продукты», затесавшейся между разбросанных по округе стареньких домиков и садов, Лефон купил на свои деньги три бутылки «Пшеничной», буханку горячего ржаного хлеба и два круга ливерной колбасы.
Скоро зеленый «Форд» скатился к лодочной станции. Оставив автомобиль под присмотром местного сторожа, шагая по мосткам к катеру Лефона, мы обнаружили увязавшегося за нами рыжего щенка. Через пару минут мы были в катере, щенок же, оступившись, барахтался в воде.
— Собака должна уметь выживать, — со знанием дела сказал Лефон.
У него были все основания не жаловать собак. Как-то он принес в дом щенка боксера. Назвал его Томом, но внимания ему не уделял. Пес вырос под присмотром жены Игоря — Татьяны, крайне не любившей длительные отлучки мужа, после которых тот возвращался в потерянном состоянии. Таинственным образом овладев искусством дрессировки (на зависть любому кинологу) она научила боксера, к тому времени здоровенного псину, бросаться на хозяина, когда тот был нетрезв. А нетрезв хозяин был часто. Показывая мне шрамы, Лефон с горечью говорил: «Сам принес эту сволочь! Сам! И что теперь? Домой страшно зайти. Нет, ну как они спелись с моей стервой, а? Ужас!»
Щенок барахтался в воде, я уже собрался идти его спасать, но Шуре эта затея не понравилась. Наверное, в роли спасателя я выглядел сомнительно. Сказав: «Сиди», — он выбрался из катера. Быстро добрался до утопающего, ловко поймал его и, поставив на четыре лапы, мокрого и жалкого, дал ему легкого пендаля — тем самым направив щенка в сторону берега.
Солнце начинало припекать. Устроившись на горячих дощатых скамейках катера, уговорив первую бутылку и закусив, мы с облегчением вздохнули.
— В путь, — поднимаясь, отдавая швартовы, сказал Лефон.
...Катер летел по самой середине Самарки — по слепившему глаза золоту. У берега дремали баржи, теснились лодки, мостки. Чадил серым дымом стоявший на берегу кабельный завод. Но вот уже и он остался позади. Начинались леса, глухие заводи. Катер то и дело подпрыгивал, распарывая волны, хлестко шлепался о воду. Брызги окатывали меня, счастливого и довольного воскресным утром. А как же иначе: взбодрившись, я сидел на заднем сиденье и держал две бутылки водки — самый ценный груз на корабле.
Перед нами быстро вырастал огромный железобетонный, подпиравший облака мост...
Одна история занимала особое место в совместной биографии Лефона и Шуры. Однажды Шура выпил лишнего и нечаянно, или нарочно, разбил хрустальную вазочку — фамильную ценность жены. Ирина запустила в мужа будильником, но тот угодил в любимый аквариум Шуры. Рыбки в конвульсиях бились на полу. Опасаясь смертоубийства, супруга, взяв сына, ретировалась к своей маме. В те же самые дни с Лефоном приключилась похожая беда. Его не было двое суток дома. Когда он вернулся на третьи, за полночь, то обнаружил, что дверь заперта и открывать ему никто не собирается. Он попытался раскаяться, но ему не поверили. Жена через дверь сказала, чтобы он убирался, и чем дальше — тем лучше. Крайне обиженный, Лефон отыскал в своем гараже, стоявшем напротив окон его дома, бензопилу «Дружба», наполнил ее необходимым горючим, завел и направился к своему подъезду. Сосед с первого этажа попытался преградить ему путь, но Лефон, пригрозив страшной расправой ему, его семье, а заодно — всему подъезду, беспрепятственно добрался до своего, четвертого, этажа. Первой, — объявил он всей лестничной площадке, — умрет чертова собака, вторыми — попугайчики, третьей — жена. А потом уже погибнут все неодушевленные предметы в этой гребаной квартире. После этого дверь ему была незамедлительно открыта. Утром, увидев на ковре, в спальне, грозное оружие, Лефон, искренне мучаясь догадками, спросил жену, кому это понадобилось тащить в квартиру столько железа? После чего, без лишних разговоров, его выставили из дома — на том основании, что «здесь ему не принадлежит ни одного квадратного метра». У Лефона было два варианта временного убежища. Квартира мамы, но там, в его комнате, давно уже обосновался младший брат, качок, и квартира бабушки (в нашем доме), — бабушки, ласково называвшей своего внука «Игоречком». «Игоречек» уже въезжал в самом прескверном настроении во двор, намереваясь броситься в ноги любимой бабушке, когда увидел — в другом конце двора — угрюмо сидевшего на лавке, с бутылкой пива, Шуру.
Все решилось в считанные минуты.
Я не помнил ни одной более длительной пьянки, в которую бы впадали два брошенных своими женами человека. Три долгих зимних месяца пролетели для них одним — нелегким — мгновением. Я и мой редактор — Геннадий Палыч, застали середину этого тяжелого иночества. Квартира Шуры была прокурена окончательно и бесповоротно. Пиво и водка лились рекой. (По тем временам у Лефона водилось много дармовых денег.) В тот вечер на коленях Шуры, пунцового от выпитого, сидела сомнительной внешности девица, как брезгливо назвал ее Лефон: «Приблудная, привокзальная». Звали ее Катечка. Утром Шура собирался ехать в город Горький — знакомиться с ее мамой. «В Горький он собирается каждый вечер, — объяснил Лефон. — Утром, как только он ее рассмотрит, это желание у него пропадает».
В начале весны Ирина и Татьяна, сговорившись, приехали за своими мужьями, к тому времени уже совсем обалдевшими, и главное — уставшими от пьянства, и хуже смерти надоевшими друг другу. Обрадованные, но не подавшие вида, Шура и Лефон сдались своими женам, сохранив при этом мужское достоинство.
...Над нашими головами, почти у самого неба, прогрохотал поезд; мост оставался позади. Тем же утренним золотом сверкали заливы и затоны Самарки, мимо которых нас проносил двухмоторный «Прогресс».
И вот уже приближалась миниатюрная лодочная станция — ряды катеров. Маленький домик на плаву, у берега, скрытая зеленью турбаза. Приглушив мотор, мы проходили по неширокой водяной дорожке — между двумя рядами лодок.
— А теперь налево, — сказал Шура. — Вот и она...
И он указал пальцем на свободное место в лодочном ряду. Катер медленно заползал в пустой водный проем. Только тут я вспомнил, что многострадальная лодка Шуры, по сценарию, должна была находиться на дне, то есть — ровнехонько под нами. И точно — от причала, в который наш катер легко ударился носом, в воду уходила туго натянутая веревка.
— Да, — коротко сказал Лефон. — Хороший вид. Ну, дурила, давай, лезь. — И обернулся ко мне. — Сегодня дети Электрода останутся сиротами.
— Не дождетесь, — парировал тот, подозрительно разглядывая мутную воду и оставшиеся приметы затонувшей лодки.
— А может, черт с ней? — спросил я. — Жизнь дороже.
Шура отрицательно покачал головой. По тому же сценарию он должен был вначале — там, под водой, — отвинтить болты и снять мотор; я и Лефон — вытащить этот мотор на борт катера. А потом уже попытаться, привязав потопленный «Титаник», вытащить и его самого. Раздевшись и натянув ласты, держа в руке маску, Шура мрачно сказал:
— Водки дай.
— Не заслужил еще, — ответил Лефон.
Но водки, конечно, налил. Шура выпил. Натянув маску, плюхнулся в воду и скрылся в пучине. Лефон зевнул:
— Хороший денек.
— Ага, — отозвался я.
— И водка хорошая, — когда мы выпили, продолжил Лефон начатую мысль. — Хоть и теплая...
Прошло полминуты, минута...
Посмотрев на темную воду, где сейчас был Шура, Лефон легко кивнул мне, не на шутку обеспокоенному:
— Риск — благородное дело.
Однажды эту фразу Лефон сказал на крыше нашего дома. Мы обходили его — почти законченный шестиэтажный прямоугольник — вчетвером. Этот же состав плюс знаменитый Виктор (с ударением на «о») — самый старший из команды, и самый безумный. Все началось с того, что нас, молодняк, застукали на чердаке дворовые бабки. Когда-то мы там дневали и ночевали, учились курить. Потом нас долго изгоняли с обжитого места — боялись пожара. Но тайком мы наведывались в наш бункер. И вот всеведущие пенсионерки нас выследили. Привлекли стариков — из наиболее активных. Но куда им было тягаться с изобретательным Виктором! На чердачный люк он затащил старый сундук. Когда же преследователи стали ломиться снизу, угрожать, Виктор прибег к древнему, как мир, приему — правда, без кипятка или кипящей смолы. Смело расстегнув штаны, Виктор направил струю ровнехонько в щель. «Вот паразиты, водой поливаются!» — негодовал полковник в отставке, пенсионер Рукомойников. Осада обещала быть долгой — как раз до вечера, пока родители не придут с работы. Делать пенсам все равно было нечего, а тут — представление. Охота. Виктор объявил: «Уходим по крыше. Люк в четвертом подъезде всегда открыт». Ему было шестнадцать, нам с Лефоном — по четырнадцать лет, Шуре — двенадцать. Путешествие оказалось захватывающим. В одном месте — особенно: нужно было пройти по отрезку крыши в пять метров длиной — в тридцати сантиметрах от края. А там гудели трамваи, завывали на светофорах и срывались с места машины; точно муравьи, торопливо передвигались люди. И, казалось, мир вращался как-то особенно быстро, что в любую минуту могло помутиться в глазах. А другого пути на этой крыше не было. Виктор, настоящее дитя природы, парил на крышей. Шура прошел по карнизу так, точно проделывал это каждый день. У нас с Лефоном дрожали колени, мы едва не повернули назад. На середине пути, стараясь не смотреть вниз, мой приятель сказал: «Риск — благородное дело»... (Вспоминая об этом переходе, мне не верилось, что это я стоял на том карнизе и зачарованно, точно перед прыжком, смотрел вниз...)
Вынырнул Шура, зацепился руками за катер, долго отплевывался, ругался, но духом не падал. Набрав побольше воздуха, опять ушел в глубину. Скоро он стал появляться с болтами и гайками, аккуратно раскладывая их на горячих досках заднего сиденья. Он все чаще отдувался, тяжело дышал.
— Ну что, капитан Немо, опять водки хочется? — затягиваясь сигаретой, спросил Лефон, когда Шура в очередной раз показался на поверхности.
— Хочется, — держась руками за край катера, ответил Шура.
— Надо быть скромнее, — живо откликнулся Лефон, — ты сюда работать приехал, — и давая понять, что на этот раз ничем помочь приятелю не может, откинулся на дощатую спинку сиденья. — Тем более, алкогольный продукт ограничен...
Письма Лефона из армии, короткие, лаконичные, я перечитывал каждый раз, натыкаясь на них в своих архивах. В каждой фразе — обрывки чувств. Вот, например:
«Привет, Дима! Как там у вас в Куйбышеве? Как ты? У меня все хорошо — осталось сто пятьдесят дней. Купил в Москве пластинку «Аквариума». Совсем я отупел тут. Обленился. Все лень. Странное место. Отсутствие времени при наличии времен года. Парадокс. Впрочем, сам знаешь, что такое «С.А.». Переживу — скоро домой. Извини, если что. Твой друг Игорь».
У Лефона была девушка, «первая любовь». Звали ее Наташа. Их роман завязался, когда им обоим было по шестнадцать. Роман, надо сказать, очень взрослый. И продолжался он до самой армии. Игорь и Наташа хотели пожениться, но родители невесты отговорили: мол, время — лучшая проверка большим чувствам. А когда Игорь оказался на другом конце страны, сделали все, чтобы эти отношения прервались. О том, что Игорь переживал в те недели и месяцы, у черта на куличках, он не рассказывал никому, даже мне. А когда вернулся, Наташа была замужем. Вопреки всему, их роман закрутился с новой силой. И так же быстро сошел на нет. Лефон вышел из этих отношений перегоревшим, немного циничным и напрочь не желавшим больше влюбляться.
— Бомжей — ненавижу, — стоило расстроенному Шуре уйти в пучину, продолжал Лефон. — Самые что ни на есть неблагодарные свиньи. Я тебе не рассказывал. Давно уже было. Мне за долги отдали микроавтобус армянского производства. Старенький, но на ходу. Правда, возить мне на нем было нечего, и я поставил его во дворе — под окнами, рядом с «Жигулями». Это было летом. В сентябре какие-то подлые скоты на моем автобусе написали гнусное ругательство — масляной краской. Каждая из трех букв — с колесо этого самого микроавтобуса. И не со стороны дороги написали, а со стороны дома. Каждое утро, выглядывая в окно, я с четвертого этажа читал одно и то же. Представляешь, кругом золотая осень, романтика, а тут — такое? Гадость? Гадость. Какое у человека должно быть настроение на весь день? Особенно у моей жены, — на последних двух словах он сделал красноречивое ударение. — А закрасить мне это слово было ну просто лень. В октябре подхожу к автобусу и, что ты думаешь, вижу?.. — Лефон сделал паузу, потому что из воды вынырнул Шура, блеснул запотевшим стеклышком маски, в очередной раз набрал в могучие легкие побольше воздуха и вновь скрылся. — ...Так вот, в моем автобусе живет бомж. Обыкновенный бомж — грязный, мрачный. Я — гуманист, думаю: «Пусть себе живет»... И вот зимой я нахожу покупателя для своего металлолома, говорю бомжу, мол, все, хорошенького понемножку, пора съезжать. День не съезжает, второй не съезжает. А мне пора драндулет показывать новому владельцу. На третий смотрю — бомжа нет. — Лефон выстрелил бычком в воду. — И что ты думаешь, — карбюратора тоже нет. Но черт бы с ним, с карбюратором, ну, украл, продаст — пожрать купит, выпить. Это я понимаю. Но зачем было гадить в самом центре автомобиля, а? Бомж был — тощий, а такую кучу сделал! Вот она — благодарность. Такого отношения я не понимаю. Вот эту кучу я ему никогда не прощу!..
Тяжело поскрипывая половицами, выстелившими понтон, к нам подходил пожилой дядька в старенькой, поношенной форме речника и фуражке.
— Чо, мужики, — сказал он, — значит, это ваша лодка утонула?
— Это его лодка утонула, — сказал Лефон, кивнув на воду. — Тебе, капитан, водки налить?
Лефон был добрым.
— Налей, — оживившись, сказал «капитан».
Не успел он выпить, как вынырнул Шура.
Лефон покачал головой:
— Знакомьтесь, Жак Ив Кусто...
— Здрасьте, — выдохнул Шура.
— Ну, тебе тоже водки налить? Жак Ив?
— Налей, — фыркая, тяжело проговорил тот.
— «Налей», — передразнил его Лефон. — А ты потом не утонешь?
— Не утону, — убедительно сказал Шура.
Лефон пожал плечами:
— Электрод правда не утонет. Ему нужно, как в фильме «Мы из Кронштадта», камень здоровый к ногам привязать. Только тогда, и если камень будет большой...
Сидя на горячей скамейке катера, я вдруг подумал, что глаза моего приятеля часто кажутся печальными, почти больными — когда сам Лефон, казалось бы, весел, остроумен, нарочито циничен. Заправив лист писчей бумаги в машинку, мне давно хотелось нарисовать портрет друга детства. Только я не мог определиться — какой: увидеть ли в нем повесу, дамского угодника, весельчака... или — совсем другого человека? У которого вся бесшабашность — от неловкости; удальство и ухарство, граничившее с вызовом, — от неуверенности в себе; а натура авантюриста — от того, что этот человек никогда не знал, куда себя деть? Его не мог привязать к себе даже сын...
— Смотри, наш подводник водку прямо в маске жрет! — ткнул пальцем в Шуру Лефон. — Нет, такие вообще не тонут. Ни при каких обстоятельствах.
— А что время-то терять? — спросил Шура и, протянув мне стопку, снова ушел в пучину.
На месте, где только что была голова Шуры, теперь крутился темный водоворот.
— Ладно, Дмитрий Валентинович, — сказал Лефон, — давайте выпьем. А не то человек-амфибия сейчас выплывет и скажет: «Водки дай». А у нас уже второй пузырь на исходе... Капитан, присоединяйся!
Я опустил руку в воду: зачерпнул ее полной горстью и ничего не поймал. «Каждый убегает от своей беспомощности, слепого одиночества по-своему, — думалось мне, — у каждого свой рецепт...» Лефон с головой уходил в кураж: закрыв глаза, набрав полные легкие воздуха (как сейчас — Шура), падал в эту пропасть — и будь что будет. Сам я бежал в другую: запирался на все замки в крохотной квартирке, задраивал шторы и усаживался за пишущую машинку. Чем не выход? Тоже своего рода странничество. В общем, ничем не хуже любого другого. Пожалуй, из нас троих, приехавших на эту лодочную стоянку, самым сильным был Шура. И ему стоило позавидовать...
Мы втроем выпили. Потягиваясь, Лефон вальяжно расправил плечи.
— Ты как, отошел? — спросил он у меня.
И не дождавшись ответа, коего, впрочем, и не требовалось, блаженно закрыл глаза. Подставляя лицо и загорелый торс солнцу, вытянувшись на полкатера, Лефон выдохнул одно из своих любимых еще с детства словечек:
— Лепота!
Я вспомнил еще один эпизод из биографии старого приятеля. Два года назад в его операциях с машинами что-то не заладилось. Напарника Лефона нашли в его же подъезде с пулей в голове. Игоря долго не было в городе. Уже потом он признался, что в те дни пообещал самому себе: «Если выберусь, брошу все к такой-то матери».
Единственный раз в жизни, когда он сдержал слово...
«Капитан», оказавшийся здешним начальником, выпил еще стопарь. Подружившись с молодежью, рассказав, что знает Волгу, не говоря уж о Самарке, как свои пять пальцев, да что там, — как «ёты-нуты», обещав содействие, отправился по делам. Разомлевший, Лефон курил сигареты. Шура продолжал нырять и выныривать с железяками, грозя, что сейчас будем поднимать мотор. У меня, счастливого, не было сил даже курить.
...Следующие два с половиной часа, собрав всех окрестных зевак на берегу и мостках, «Прогресс» Лефона, кипятя воду вокруг себя, поднимая целые буруны, пытался вытащить на свет божий катер Шуры. Но — тщетно. Лефон матерился что было силы, Шура угрюмо наблюдал за происходившим действом.
— Нет, — сказал на исходе третьего часа, с мостков, «капитан». — Это надо грузовиком — с берега. Через час должен приехать Колька на «ЗИЛе»... Сделаем.
Водка была допита, колбаса и хлеб — съедены. Пару раз искупавшись, мы с Лефоном загорали на песке и курили. Шура возился с мотором. Пляж был пуст, стоянка — тоже. Все уже давно потеряли интерес к нашим поискам, тем более было время обеда.
Щурясь на солнце, я нашел себе занятие: наблюдал за девушкой в соломенной шляпке — тоненькой, загорелой. Она балансировала на носу одного из ближних катеров, стоя на пенопластовом круге. Катер равномерно покачивался. Ее отец, солидный дядечка, тут же, на мостках, возился с мотором. Девушке было лет шестнадцать, но вела она себя так, точно была уже взрослой женщиной. Ее купальник — пара ярко-красных лоскутков — могли бы вызвать у папаши-лодочника самые оправданные опасения.
— Хорошая девочка, — посмотрев в ту же сторону, сказал Лефон. — Хорошая... Но где этот чертов «ЗИЛ»?
Не успел он договорить, как, зарычав совсем рядом, из леса — прямо на пляж — выкатил долгожданный грузовик. Шура просиял. Капитан уже деловито объяснялся с водителем.
Еще пять минут — и трос был привязан к крючьям «ЗИЛа». Еще минута — и «ЗИЛ», вновь грозно зарычав, подал назад. И вот уже я наблюдал, как одна за другой, точно клавиши механического пианино, подпрыгивают моторные лодки, которые — где-то там, под водой — так удачно таранил наш «Титаник». Совсем не предполагая о скорой драматичной развязке, уже готовой развернуться на наших глазах, я беззаботно наблюдал за этим спектаклем. Когда из воды показался нос «Титаника», Шура облегченно вздохнул. «ЗИЛ» отъезжал все дальше — и все выше выползал на берег, оставляя на песке глубокие борозды, затонувший катер. Я был в восторге, когда обнаружил, что в нем, как в аквариуме (или в сетях?), плещется десятка два чебаков.
— Это для кошки, — довольный, сказал Шура, — для нас будут раки.
Девушка в соломенной шляпке, наблюдавшая с катера за подъемом «Титаника», отвернулась к реке. Мы перевернули лодку, собрали в огромной луже рыбу... Посмотрев в сторону чужого катера, я вздохнул. Был я нынче не брит, нетрезв. Вряд ли я мог сейчас кому-то внушить доверие, кроме «капитана», которого и след простыл. Я прошелся по мосткам, щелчком — с пальца — отправил окурок в воду. Девушка обернулась. Ей было скучно стоять вот так, одной, на отцовском катере. Она посмотрела на меня с любопытством, и я улыбнулся ей...
Кто-то цепко ухватил меня за локоть — это был Лефон.
— Не туда смотри, сюда смотри, — он кивнул на ряд лодок, под которыми только что прошел катер Шуры. — Ничего не замечаешь?.. Ну?
На дне одного из катеров было слишком много воды, точно он собирался через часок-другой затонуть. Я перевел взгляд на вторую лодку — с ней происходило то же самое.
— Ты хочешь сказать...
— Именно, — сквозь зубы процедил Лефон. — Бить будут всех, а нашему подводнику это обойдется в кругленькую сумму. Выгоднее бросить его лодку прямо сейчас. Главное — не дрейфить. Ты — бегом на берег за вещами. Мы с Электродом прихватим мотор. — Высоко подняв брови, Лефон расплылся в улыбке. — А вы как думали, уважаемый Дмитрий Валентинович? Это вам не статейки писать.
...Наш катер — с ветерком — все дальше убегал от лодочной стоянки, где был брошен «Титаник». И где стояла на пенопластовом круге девушка в соломенной шляпе. Шура был хмур. И то и дело, громко, повторял одни и те же очень нецензурные слова.
— Скажи спасибо, мотор спасли! — крикнул Лефон. — Главное, чтобы они мою лодку не запомнили!
За час, пока мы дремали в катере, застывшем в одном из затонов, Шура наловил обещанное ведро раков. Он уже сидел, с красными от ныряния глазами, и грелся на солнце, когда метрах в ста от нас — из кустов — с ревом выкатили три катера. Они пронеслись в одну сторону, через минут десять — прокатили обратно. Была ли это погоня или нет, мы так и не узнали...
Зеленый «Форд» въехал во двор уже вечером. Пока Шура занимал деньги у соседей, Лефон опять обратил внимание на решетки, закрывавшие мои окна.
— Сгниют они у тебя без краски. Я же тебе говорил: решетку — синим, серп и молот — красным.
Два года назад Лефон бросил все и пошел работать в кооператив к старшему брату, где трудился Шура. Шура варил — Лефон отсекал все лишнее. Дверь они поставили мне за смешную сумму. Правда, ошиблись на десять сантиметров в высоту: сделали дверь больше, чем нужно, потому что снимали мерку в подпитии. «Это — ерунда, Дмитрий Валентинович», — сказал Лефон и огромным молотком увеличил проем в стене на десять сантиметров. Решетки явились их подарком к моему дню рождения. Серп и молот — на узком кухонном окне, в самом центре решетки — были одной из шуток Лефона. Не поленился...
Вернулся Шура. Немедленно встал вопрос: пиво или водка?
— Лучше пить либо одно и то же, — сказал я, — либо по возрастающей. Я за водку.
— А сколько возьмем? — спросил Шура.
— Три, — убежденно ответил Лефон.
— А не много будет? — поинтересовался Шура.
— Нет, — ответил Лефон, — самый раз. Слышал, что философ сказал: либо одно и то же, либо по возрастающей. Первый раз брали три. Если теперь возьмем две, это уже по нисходящей получится. Так что, сам понимаешь...
Мы купили еще три бутылки «Пшеничной», и с ведром, где шевелились, защемляя усы и клешни друг друга, раки, зашли в Шурин подъезд.
— Есть картина — «Иван Грозный убивает своего сына», — легко вздохнул Лефон. — Сейчас же будет сцена — «Разгневанная жена убивает своего мужа-алкоголика»... — И вдруг, уже совсем весело, хлопнул Шуру по могучей спине. — Да ладно тебе, Электрод! У нас раков — ведро, уже слюнки текут — белые спинки, сочные жирные хвостики. И товарищ «водчанский»!..
...Опять лето. Июль. Время убегает, как песок сквозь пальцы. Однажды заметив это, забыть уже невозможно... Давно развелся Лефон, женился вновь и, говорят, бросил пить. Я не видел его уже года полтора, а может быть, и два. Шуру встречаю во дворе, правда, редко, куда чаще слышу его громовой голос, когда он зовет своего сына Егорку. Точно так же в этом дворе когда-то звали домой и меня.
И вот я сижу на кухне — у открытого окна. В комнате работает компьютер, на экране которого теснятся строчки нового романа. У меня — перекур. Уже вечер. Жара спала. Я смотрю на двор через железную решетку — с серпом и молотом, по-прежнему ржавую. «Странно, почему она до сих пор не покрашена? — спрашиваю я себя. — А почему до сих пор на моих дверях не стоит звонок? Ведь я обещал соседям. Вот уже ровно семь лет они ждут этого как манны небесной...»
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
[an error occurred while processing this directive]