08 мая 2008 11:53
Автор: Дмитрий Агалаков
РАЙСКИЕ КУЩИ (повесть)
1
Он был очень рад, узнав, что его работа оказалась в двух шагах от дома. Нужно было всего-навсего пройти мимо оперного театра, через площадь, которую в старые времена два раза в году прилежно вытаптывали демонстранты, свернуть по одной из старых улочек к Волге. А там два квартала — и его школа. В первые дни было очень странно слышать, как взрослые ребята и девушки, десятиклассники, называли его «Андреем Константиновичем» и вели себя с учителем так, точно тому до пенсии было рукой подать. Разве что выдавали взгляды учениц: они смотрели на «Андрея Константиновича» особенным образом. Как смотрели бы девицы на выданье в глухом провинциальном городке на случайного гостя, который непременно одну из них обязательно должен был увезти с собой. Впрочем, молодой педагог был всего этого достоин. Спортивная фигура, приветливая улыбка; он хорошо одевался, не жалел денег на дорогие сигареты, на загорелом запястье носил серебряные швейцарские часы (подарок родителей к окончанию университета), а от его новенького кожаного портфеля нельзя было отвести глаз.
Уже через месяц все встало на свои места. Он стал любимчиком своего десятого «А». Его же история — любимым предметом класса. Они вместе ездили за город, бродили по заволжским лесам, купались в озерах. Девушки, из уверенных в себе не по годам, надевали самые открытые купальники (благо, холода еще не наступили). Ребята делились с ним самым сокровенным, почему бы и нет — Андрей был опытным молодым мужчиной.
Первый учебный год пролетел незаметно. Директор ставила его в пример остальным молодым преподавателям.
Ученицы «Андрея Константиновича» говорили, что не переживут окончания школы. А Машенька Родина добавляла, что останется на второй год, с условием, если опять попадет к любимому педагогу. Ее готовы были поддержать еще несколько отчаянных десятиклассниц.
2
Сошел снег, поливальные машины окатили площадь, смыли остатки прошлогодней грязи. А потом пришел май — и с ним первое, уже по-летнему жаркое, солнце. И по этой самой площади, встав на ролики, покатили девчонки и мальчишки всех возрастов. Длинноногие, в шортах и кепочках, с кожаными налокотниками и наколенниками.
В один из вечеров, с фотоаппаратом через плечо, Андрей возвращался из школы, переходил площадь. За спиной нарастал уже ставший привычным похрустывающий шелест, — приближался очередной конькобежец.
Нет, конькобежка...
Высокая, в коротеньких шортах, белой майке и джинсовой жилетке, загорелая, почти шоколадная, она вырвалась вперед, оставив ему свои длинные светлые волосы, которые прядями рвались назад — через плечи.
Андрей решил, что ужин (или обед, какая, впрочем, разница?) подождет. Он уже знал, где ему приземлиться. Достав из портфеля одну важную папку, он бросил ее на каменный бордюр у памятника герою революции. Исполин, загаженный голубями, долгие годы выглядел обиженным и недовольным, даже отпугивающим. Но это не мешало половине юношей и девушек города назначать свидания именно под его бронзовыми сапогами. Усевшись под самым пьедесталом, перебросив ногу на ногу, молодой учитель закурил.
Сигарета его таяла, Андрей наблюдал за юной конькобежкой...
Она держалась уверенно, смело, точно родилась в роликовых коньках; летала по площади легко, без кожаных подушек на локтях и коленях. Наверное, кто-то просто-напросто заговорил ее от падения. Она была особенной, естественной, как молодая кошка, благодаря острым коготкам ловко лазающая по деревьям, гоняющая голубей, легко балансирующая на узкой трубе или на заборе. С одним лишь отличием: та кошка не знает, что от нее нельзя оторвать глаз. А эта — другое дело. Девушка то удалялась — далеко, на другой край гигантской асфальтовой плоскости, превращаясь почти в видение, то в считанные секунды вырастала перед ним.
На очередном витке она, на полуобороте, как исправная фигуристка, остановилась перед Андреем, подбоченилась, улыбнулась ему.
— Вы журналист? — спросила она.
У девушки были ровные белые зубы. Глаза ее блестели. Любитель «словечек», легкомысленный пошляк, назвал бы ее «конфеткой», романтик — «принцессой». Она была простой и изысканной. Ее хотелось взять за руку.
— Нет, — отчасти опешив, ответил Андрей.
— А кто же вы тогда?
— Историк...
— Но у вас фотоаппарат, — она кивнула на «Зенит», спрятанный в чехол, — я вижу. Разве нет?
— Да, — сказал Андрей, — это фотоаппарат.
— И зачем он вам?
Это был форменный допрос. Андрей улыбнулся:
— Я делаю фотографии старых городских особняков. Для своей коллекции... А в чем все-таки дело?
— Так вы не журналист? — в голосе девушки уже слышалось неприкрытое разочарование.
— Нет, я преподаватель... А вы?..
— Это не важно, — остывая к нему, но все еще с женским любопытством разглядывая незнакомца, проговорила она.
И почти тотчас же бросив: «Пока», — развернулась и покатила прочь.
3
В июне его питомцы окончили школу и разлетелись кто куда. На выпускных экзаменах девчонки плакали, ребята жали руку «Андрею Константиновичу» и клялись ему в вечной дружбе. Он даже и не предполагал, что все может обернуться именно так.
И вот в один из первых летних дней Андрей вышел из дома и понял: он — свободный человек. И пора бы ему опять вернуться к тому, чем он занимался уже несколько лет, курса так со второго университета... Он писал книгу — документально-публицистическую эпопею. Книгу о своем прадеде, о его, — а потому и своей, — семье. Наверное, ни к чему в жизни он не относился серьезнее, чем к этой затее. Даже к своей работе в школе — там он был как рыба в воде. Он любил свой предмет и был хорошим рассказчиком. А что еще нужно историку? Здесь — другое. Это был кропотливый труд, настоящее испытание. Сможешь ты сделать что-то, может быть, главное в жизни, или нет? Да что там главное — интересное, увлекательное, отчего дух захватывало! Ну, упорства ему было не занимать. Кровь Вороновых говорила за себя...
В жаркий июньский день было два самых замечательных места в его городе — пляж и музей. На первом — горячий песок и еще холодная, не успевшая нагреться после весны Волга, из которой, остыв, продрогнув, вылетаешь пулей и бросаешься в замешанную на солнце, растянувшуюся вдоль всего города полосу зыбкой лавы. И кажется, ничего больше от жизни не надо... Во втором — вечная прохлада, особые запахи. Картины, фотографии, книги. Пустые коридоры, поскрипывающие половицы. Бабушки-церберы. При виде его, завсегдатая, их лица по-старушечьи расцветали. Они обращались к нему подчеркнуто-уважительно, называли его, под стать девочкам-десятиклассницам, «Андреем Константиновичем», что так же поначалу его шокировало. Но на то имелась своя причина.
Для него, Андрея, главное в художественном музее города, известного всему Поволжью, было сосредоточено в нескольких дальних залах. Это был особый островок, куда вообще никто не забредал, кроме, разве, самих служителей музея, историков, искусствоведов. Правда, иногда обрушивалась сюда экскурсия (которую вечно поджидают у музея большие автобусы с пыльными бледными занавесками), проносилась равнодушным круговоротом и мгновенно исчезала. Но для Андрея эти залы были особенно дороги... Они были посвящены двум-трем десяткам людей (кому-то больше, кому-то меньше; смотря сколько о ком сохранилось воспоминаний, сколько пожелтевших фотографий вынесло временем на современный берег). Людей, которые, как заученно говорили экскурсоводы, благодаря своим щедрым сердцам, уму, таланту, чувству гражданского долга создавали его, Андрея Воронова, город. Которые вдохнули в него частичку своей души.
Впрочем, не так далеко это было от истины...
4
Через четверть часа, прошагав пешком по старым купеческим улицам, где расползалось июньское пекло, Андрей открывал тяжелые двери в музей изобразительного искусства. Он любил это здание, пришедшее из старины во всей изысканности классического стиля. Гордые колонны несли великолепный портик, изображавший античную баталию.
А еще пять минут спустя, раскланявшись с бабушками, он стоял у портрета, написанного маслом. Крупный бородатый человек в сюртуке, при толстой серебряной цепочке, вынырнувшей из кармана его жилета, стоял спиной к зеркалу, одну ногу водрузив на стул, легко оперевшись о колено и сцепив сильные руки. Спокойное и благородное лицо бородача было обращено к мольберту, краешек которого отражался в том же зеркале. Все в этом человеке располагало к уважению — мощь, осанка, стать; взгляд его серых глаз — немного ироничный. Наверняка, эта вольная поза, в которую заключил его художник, смешила его. И в то же время взгляд был решительным, твердым.
Андрей Константинович Воронов... Купец первой гильдии, меценат, строитель. И добрый товарищ художников волжского города С. Андрей мог смотреть часами на этот портрет. Он не просто любил его — этот портрет его завораживал... Да, у них была не только одна фамилия. Но имя и отчество. Одна кровь. Он где-то слышал, что если сильна порода, она неизбывно передается из поколения в поколение. Правда, он, Андрей, скорее, был похож на свою прапрабабку, чем на ее мужа. От Воронова ему достались только большие серые глаза, эта ирония, которая так часто возникала в них. И когда необходимо — решительный взгляд, который полностью отражал фамильный характер. Всем остальным — тонкой костью, может быть даже изяществом, — он, скорее, был похож на Марию Федоровну Оводову. Дочь обедневшего дворянина, которая, надо же такому случиться, восемнадцати лет от роду по любви вышла замуж за еще молодого преуспевающего тридцатитрехлетнего купца. Андрей Константинович закончил два класса приходской школы, рисовал и читал запоем книги, за что не раз был порот отцом. И, к отцовской радости, — в уме подсчитывал трехзначные числа. К тридцати годам, преумножив капитал Вороновых десятикратно, взял в жизни другой курс — о каком мечтал много лет. Собрал лучшую в городе библиотеку. Странствовал с молодой женой по Европе, больше года жил в Париже, на Елисейских полях. И наконец вернулся домой. За полгода отстроил первый музей живописи и скульптуры; сплотил вокруг себя нескольких выпускников Петербургской академии художеств, частью — земляков, частью — их друзей, ставших вскорости и его друзьями.
Одним словом, Андрей Константинович Воронов пронесся по своему провинциальному городу настоящим ураганом...
Рядом с портретом, на стенде, под стеклом, была фотография. Девять мужчин, и среди них — одна дама. Богатая гостиная в доме, принадлежавшем купцам Вороновым. В доме на Дворянской. Хозяин и хозяйка расположились в центре дивана. Другие мужчины окружали их: кто-то сидел рядом, кто-то стоял. Важные, в сшитых по последней моде сюртуках. Все — бородачи. Правда, к одному из них это определение вряд ли подошло бы. У него была короткая эспаньолка. Тонкое лицо, такие же руки. Какая-то особая утонченность во всем. Фрагмент подписи на фотографии: «...второй слева, вверху: художник-академист 1-й степени Иван Степанович Кравцов». Это он, друг Андрея Константиновича Воронова, писал его портрет в 1895 году...
Андрей поднялся на второй этаж. Там, среди старых картин, развешанных вдоль коридора, ползли шорохи, и солнечный свет разрезал горячими косыми квадратами пол. Поймав подозрительный взгляд одной из старушек-церберов, сразу не узнавшей его, он поклонился. И, сделав еще шагов десять в сторону, нырнул за пыльную бархатную занавесь, отделявшую служебное помещение от экспозиции. Там Андрей прошел через темный коридор и остановился у последней двери. «Какой же я подлец, — подумал он. — Ну, подлец, конечно, слишком громко. И все-таки…» Месяц назад Котов позвонил ему домой, сказал, что есть новые документы. Что они касаются не только Андрея Константиновича Воронова, но и «многих других лиц этой исторической драмы» и обязательно заинтересуют его. А он все откладывал, по своему обыкновению. Тут еще короткий роман... А ведь Котов ждал его, искренне хотел помочь. Андрей поймал себя на мысли, что, не окажись Котова на месте, он вздохнул бы свободно.
Тешась надеждой, Андрей постучал — три раза. И после паузы, уже готовый вздохнуть свободно, услышал из-за двери приглушенный, хорошо знакомый ему голос: «Войдите».
— Здравствуйте, Николай Николаевич, — открывая дверь, Андрей ступил в просторный светлый кабинет старшего архивариуса музея — худощавого, уже немолодого мужчины в очках. Как всегда, тот сидел за своим наглухо заваленным альбомами, книгами и всевозможными бумагами столом... Что ж, когда-то это должно было случиться.
— Здравствуйте, Андрей, — вставая, тот протянул гостю руку. — Здравствуйте... Давненько не виделись.
Вот это «Давненько не виделись» было произнесено почти холодно.
Николай Николаевич Котов был не только доктором наук, историком, авторитетным педагогом, но известным в городе краеведом. Он читал лекции в университете — там Андрей с ним и познакомился, еще на первом курсе. А к пятому они стали настоящими друзьями. Правда, одному было под пятьдесят, а другому еще не исполнилось и двадцати пяти лет. Но разве это имело какое-то значение? Именно Котову, блестяще знавшему историю своего города, Андрей был обязан идеей книги о своем легендарном прапрадеде. Это он воодушевил его, сказал, что сам собирался написать о Воронове («Это ведь такая тема!»), и все откладывал и теперь не простит ему, Андрею, если он обойдет ее стороной. Грош тогда будет ему цена как историку. Что же касается его самого — со своей стороны он предоставит ему все письма и документы, все фотографии, касающиеся семьи Вороновых. Его, Андрея, семьи. Пусть за ним, Котовым, останется незаметная роль консультанта — он будет рад и этому...
— Я так и не собрался к вам месяц назад, — проговорил Андрей, — вы уж меня простите...
— Это, в первую очередь, нужно вам, а не мне, — откликнулся хозяин кабинета. — Хорошо, если вы об этом помните.
— Помню, — кивнул Андрей.
Кивнул и Котов. Он полез в стол, стал рыться в нем с усердием, наконец засопел, и вскоре, разогнувшись, уже с толстой папкой в руках, выдохнул:
— Вот оно. То, о чем я вам говорил. Чудом сохранившиеся документы, и среди них, так сказать, кладбищенский путеводитель. Его нашла дочь Дмитрия Семеновича Сурохова, старого, почти древнего нашего историка, краеведа. Вы должны знать его фамилию. (Андрей утвердительно кивнул). Он недавно умер. У него в квартире одна из комнат чем только не была завалена, вплоть до поименного списка пойманных пугачевцев, бродивших по этим краям, протоколы их допросов. Так что документы, в которых запечатлены события вековой давности, в сравнении с ними как вчерашний день. Так вот, Андрей, как вы знаете, кладбищенская церковь купцов Дороховых, Покровская, по счастью, осталась жива. Теперь относительно кладбища у этой церкви, где ныне «покоится» стадион «Сокол». (Андрей сразу вспомнил одну из первых лекций Котова. Уверенные шаги по аудитории, скептический тон: «Из тридцати шести церквей, которыми был славен наш город, советской властью были оставлены только две: св. Апостолов Петра и Павла и Покровская. Обе — кладбищенские. И обе у стен стадионов: первая у «Спартака», вторая у «Сокола». Самые догадливые могут прийти к заключению, что на месте этих стадионов как раз и находились кладбища. Такова была политика большевиков. Футболисты и прочая бегают ровнехонько по костям самых выдающихся и дорогих нашему городу людей. Увы».) Изо всех дореволюционных могил, — продолжал Котов, — осталось только пять захоронений — губернатора Арабова, его жены, двух их дочерей и зятя, Шестакова, архитектора, которому мы обязаны самыми красивыми постройками в городе. Черный мраморный крест так и простоял на территории монастыря, среди его национализированных и отданных под всевозможные конторы зданий. Все остальные захоронения на старых городских кладбищах уничтожены. Краеведы предполагали, что знатные граждане города конца прошлого века были захоронены на кладбище под другим стадионом — «Спартаком». Так вот, они ошибались. Был прав я: и ваш прапрадед, и его супруга, и многие их самые близкие друзья, в том числе художник Кравцов и скульптор Воеводин, были похоронены на Покровском. Все друзья в месте, как они и решили когда-то. Об этом свидетельствуют документы. Здесь даже указана аллея, номера могил…
Котов достал из той же толстой папки кусочек картона, оказавшийся, к большому любопытству гостя, фотографией — старой, пожелтевшей...
— Это фото — кладбищенский пейзаж. Еще одна реликвия из архива Сурохова. Здесь могила вашего прапрадеда, Андрея Константиновича, и его супруги. — Он протянул снимок Андрею. — Взгляните...
Андрей осторожно взял фотографию. Она выглядела довольно ясной. На ней был запечатлен кладбищенский уголок: темные, похоже, высеченные из гранита, кресты, мраморные могильные плиты с именами, датами. Справа читались купола Покровской церкви — ни с какой другой ее перепутать было нельзя. Надпись на одной из плит можно было прочесть: «Воронова Мария Федоровна». И даты жизни: «1862-1917 гг.»
«Все друзья, единомышленники, на одном маленьком островке земли, — думал Андрей, разглядывая ветхое фото. — Как это по-старинному трогательно, идеалистично...»
— Это ли не важная деталь к портрету купца и мецената Воронова? — точно угадывая его мысли, спросил Котов.
— Да, — согласился Андрей, — очень важная... Интересно, где сейчас эти кресты, надгробные плиты?
— А где статуя императора Александра Второго, сваленная с пьедестала на Алексеевской площади? — ответил вопросом на вопрос Котов. — И четыре окружавшие ее скульптуры?.. В двадцать восьмом году кладбище было снесено — его сровняли с землей. Наверное, выкопали один котлован и свалили туда все осколки прошлого. — Котов отрицательно покачал головой. — Где, что и как — сейчас вам этого уже никто не откроет. — Он печально улыбнулся. — Даже я... Забирайте эти документы. На время, пока вы будете работать, — они ваши.
Каждый день, проходя через площадь, Андрей рассматривал юных конькобежцев. Правда, здесь попадались и его ровесники, но редко. Идя на работу или возвращаясь домой, он искал девушку, так легко летавшую на своих роликах, едва касавшуюся ногами земли. Может быть, часы их прогулок не совпадали? Или она уехала из города? Или вообще была видением?.. Правда, один раз ему показалось, что это она летит через всю площадь. Он даже остановился, проследил взглядом. Девушка, очень похожая на его конькобежку, преодолев в считанные секунды огромное расстояние, остановилась у самой дороги. Там ее поджидал огромный черный автомобиль, сверкавший по краю капота в лучах вечернего солнца, срезанного крышей дома напротив. Из автомобиля вышел тяжеловес в светлом костюме, угодливо открыл перед девушкой дверцу, и когда она нырнула в салон, забрался туда же. Автомобиль сорвался с места и укатил вниз — в сторону Волги. Если это была она, нечему удивляться. У такой красотки должен быть солидный покровитель. И все-таки его конькобежка — слишком юная, легкая для такой-то машины. И куда смотрят ее родители? Наверное, в нем заговорил педагог.
5
Весь июнь он просидел дома за рабочим столом, в своей маленькой комнатке, выходившей единственным окном во двор. Он стучал по клавишам машинки, а старенький вентилятор, в меру своих способностей, мешал ему, то и дело подхватывая порывами ветра листы, путая их. Но июньская жара, затянувшая город, облепившая его улицы, каждый уголок, была куда худшим неприятелем. Андрею нравилось, что за окном вопит ребятня, гоняя в футбол, кого-то зовут домой... Нет, пять лет назад, на втором курсе университета, эта задача была ему не по зубам. Тогда было только желание. Но вот проходили годы, и все становилось другим. Он взрослел: что-то понимал иначе, чем прежде, способен был уловить суть, которая раньше угадывалась только интуитивно, то и дело ускользала.
Чем больше Андрей работал, разгребая старые документы, тщательно выбирая из каждого главное, тем шире открывалась судьба родного ему человека, умершего за пятьдесят шесть лет до его рождения. Но главной задачей его, исследователя, было уловить дыхание этого человека, услышать, как билось его сердце. Иногда ему казалось, что это у него получается, что в небольших и точных штрихах, которыми он пытался нарисовать портрет Андрея Константиновича Воронова, его герой оживал. И он уже слышал его голос, видел, например, сидящим в кресле, нога на ногу, державшим вертикально трость, или едущим в пролетке. И рядом с этим человеком была прекрасная дама, его жена. Купец Андрей Константинович Воронов и он, Андрей, постепенно становились одним целым...
Он был так увлечен работой, что даже не откликнулся на звонок старой подруги, которая не знала, куда себя деть. Магическое течение, не иначе, поймав Андрея, тащило его куда-то, очень далеко, через годы, десятилетия. Он выныривал, ловя воздух ртом, и видел, что вокруг него все — другое, необыкновенно ясное, понятное, и это другое необходимо запомнить, чтобы, вернувшись, восстановить все в мельчайших подробностях, не отпустить...
6
— Привет, историк!
Андрей обернулся. Из «десятки», дверца которой была открыта, ему улыбалась молодая девушка. Очень знакомое лицо... Конькобежка! В этой машине она смотрелась совсем по-другому — элегантно и неприступно. Сейчас ее вряд ли можно было вот так, запросто, взять за руку. В короткой кожаной юбке, черной маечке, обрезанной под грудью, — наверняка, уверенная, что неотразима (и не напрасно). Но улыбалась она ему точно так же, как и на площади, — открыто, весело.
— Подвезти? — спросила она.
— Почему бы и нет, — ответил Андрей, искренне обрадованный встрече. До школы, где его дожидалось небольшое дело, было два квартала. Можно пройти пешком, а можно и проехать. Бывает же такое. Но кто она, эта девушка, что катается на роликовых коньках по площади, всем своим видом напоминающая подростка, едва закончившего школу, и теперь вдруг совсем другая, за рулем новенькой машины, выглядевшая на все двадцать?
— Присаживайтесь, — девушка хлопнула ладонью по сиденью рядом.
Он приземлился на кожаное кресло. Девушка нажала на кнопку магнитофона, и тотчас в салоне забухала попса. Увидев, как он поморщился, незнакомка убавила громкость. Взглянула на Андрея.
— Меня зовут Алена, — представилась она, — не Лена — Алена.
— Андрей Константинович, — в свою очередь сказал он, — можно просто Андрей.
— Значит, вы учитель. И где же вы преподаете? В университете?
— Нет, в школе.
— Всего-то навсего?
— Увы. Перед самым распределением я рассорился с деканом. Была причина. Не захотел отмолчаться, оказаться тряпкой. Заступился за своего приятеля. Он был виноват, но исключения не заслуживал. И вот — результат: кафедра уплыла. Но я не жалею об этом.
— Мне нравятся мужчины, способные отстаивать свою точку зрения, — проговорила Алена. — Хвалю... Посмотрите на меня внимательно...
Андрей выполнил просьбу девушки.
— Неужели вы меня не узнаете? — нарочито взволнованно спросила она.
— Нет, — откровенно признался он.
— И мое лицо вам ни о чем не говорит?
— У вас очень красивое лицо, Алена... Но...
— Читать нужно не только историю, Андрей, но и современные журналы.
— Какие же?
— Например, «Добрый день, город!».
— А что, есть такой журнал?
Недоуменно выдохнув, она покачала головой:
— Ну, вы даете. Уже пять номеров вышло. Это цветной и самый толстый в городе журнал...
И пока Андрей бормотал, что он историк, а не летописец, и сегодняшний день его интересует значительно меньше, чем прошлое, она выудила из бардачка яркий журнал. На обложке номера, в черном облегающем платье, переплетя ноги, среди белоснежных драпировок сидела она — девушка, что сейчас улыбалась ему, держась за баранку своего автомобиля. Внизу была подпись: «Интервью с Мисс фото города С. Аленой Васнецовой читайте на стр. 2-3».
— Вот даже как, — пробормотал Андрей. — Значит, Мисс фото...
— Значит, — ответила девушка. — Теперь вы понимаете, почему я спросила вас тогда, не журналист ли вы? Тем более, что у вас был фотоаппарат... Со мной сразу после конкурса было напечатано семь интервью. Мое фото появилось в пятнадцати городских изданиях. И сейчас время от времени звонят, предлагают позировать. Вот я и подумала...
Андрей развел руками:
— Нет вопросов.
Алена поскребла перламутровым коготком обшивку руля:
— Вы очень симпатичный молодой мужчина. — Она открыто взглянула на него. — Я это заметила еще в первую нашу встречу. В каких классах вы преподаете?
— В десятом.
— Наверное, ваши ученицы сходят по вас с ума?
Андрей пожал плечами:
— Мы были и, надеюсь, останемся хорошими друзьями...
Но, уже забыв о поднятой только что теме, девушка вновь спросила:
— Вы тоже заметили, что я привлекательна?
— Да, — сознался он, — заметил. Привлекательная и... очень смелая.
— А кого мне бояться в этом городе? — спросила она. — Если кто-то на меня покатит, папа того в порошок сотрет.
Андрей не сводил глаз с ее загорелой руки, лежавшей на баранке. Перламутровый маникюр, два дорогих перстенька — на мизинце и безымянном.
— А кто ваш папа? — спросил он.
— Давай на ты? — неожиданно предложила она.
— Хорошая мысль, — откликнулся Андрей.
— Моя фамилия — Васнецова, — с расстановкой проговорила девушка. — На обложке журнала написано.
— И что же?
— Тебе это ни о чем не говорит?
Андрей отрицательно пожал плечами.
— Нет.
— Странно, ты точно на Луне живешь. — Она усмехнулась. — А еще историк. Вот, наверное, про то, что было в прошлом веке, все знаешь. А Марка Васнецова не знаешь.
— Виктора Васнецова знаю — художника, — признался он. — Аполлинария знаю, его брата. А вот Марка...
Алена совсем уже разочарованно махнула рукой.
— Новый дом на Пушкина, напротив кинотеатра «Космос», видел? У самой Волги? Четырехэтажный?
— Видел, — сказал он. — Это, кажется, гостиница? На крепость похожий...
— Папа лично одобрил проект. Только никакая это не гостиница — я живу в этом доме. Ну, с родителями, разумеется. Шести комнат, конечно, недостаточно, — она едва сдерживала прохладную улыбку. — Но кое-как терплю. Пока... Так что, Андрей Константинович, — кажется, я не ошиблась? — в этом городе бояться мне некого.
Андрей вспомнил черный автомобиль у края площади, нырнувшую в салон девушку-конькобежку. Если он ошибся, то на самую малость. Спонсором девушки был не любовник... Папа.
— Ну, а если тебя украдут? — спросил он, уже совсем по-другому глядя на девушку — на ее улыбку, глаза, на загорелые колени.
— Вот тому я не завидую, — откровенно призналась она. — Тем более... — она оглянулась, кивнув назад, — белый «Оппель» видишь?
Андрей тоже обернулся.
— Вижу.
— Верзила за рулем — мой телохранитель. У него есть приказ: в любого, кто ко мне начнет приставать, стрелять на поражение. Правда, пасет он меня не потому, что мой папаша боится, как бы кто ко мне не пристал, а потому, чтобы я не ездила быстро. Чуть что — Жорик ябедничает. Я могу совершенно спокойно ездить по городу со скоростью хоть сто километров в час. Но папа не верит в мои водительские способности. Не понятно только, почему.
Андрей тяжело вздохнул, покачал головой. В салоне становилось нестерпимо душно и тесно. «Вот попался, — думал он. — Пора отсюда сваливать...»
— Ну, ладно, Алена, — сказал он, — мне пора.
— Ты же хотел, чтобы я тебя подвезла?
— Моя школа отсюда в двух кварталах. Так что не стоит...
— Летом — в школу?
— У меня там дела...
— Такие срочные?
Они замолчали.
— Ты прямо шоколадная, — сказала он, разглядывая ее руки и колени. — Настоящий южный загар.
— В мае я была на Канарах, поэтому такая загорелая. А в июне — на Кипре. Завтра уезжаю с мамой в Питер. На недельку. А в сентябре поеду во Францию. Одна... Хочешь, поедем вместе?
— Я подумаю, — сухо ответил Андрей. — Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— Немало. Уже вполне взрослая девочка. — Он решил взять тон старшего товарища, снисходительного учителя. Так было легче общаться с маленькой зазнайкой. — И чем же занимается дочка столь сиятельного папы? Где учится?
— Ну, колледж я уже закончила. Теперь беру уроки английского и французского — дуюспикинглиш? парлевуфрансе? — скороговоркой сказала она, — у меня от них в голове неразбериха. Еще занимаюсь шейпингом, плаваньем, аэробикой. Танцами. Роликами. Чем же еще? Наверное, все. Когда мне исполнится двадцать лет, папа отдаст меня в иностранный колледж, где учится сын президента. Но вначале хочет сам съездить туда и узнать, так ли там хорошо, как говорят.
— Информация исчерпывающая, — кивнул Андрей. — Ладно, Алена, до свидания.
— Это ты так потому, что я тебе про Жору сказала? Про дом, про папу?
— Мне уже нужно идти, Алена. Извини...
— Вот сейчас скажу Жорику, что ты ко мне приставал, и он тебе шею свернет, — быстро выпалила она.
Андрей почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Он инстинктивно сжал кулаки.
— Я пошутила, — сказала она, схватив его за руку, — прости меня.
— До свидания, — сказал он и, не говоря больше ни слова, вылез из машины.
Он шел по тротуару. Ему казалось, еще немного — и он захлебнется от ярости, тем более, что «десятка» медленно ползла за ним следом.
— Андрей, прости меня, пожалуйста, я сказала глупость, — громко и жалостливо выговорила из машины Алена. — Неужели не понятно?
Он остановился.
— Алена... забыл, как вас по отчеству?
— Марковна.
— Алена Марковна, давайте так: мы ничего не знаем друг о друге. Не слышали. И, надеюсь, никогда не услышим. Это — все.
Девушка ладонью саданула по клаксону. Улица вздрогнула, всколыхнулась степенная июльская жара.
— Ну, и катись!
Ее «десятка» зарычала и сорвалась с места. Вслед за ней, тихонько вздохнув, быстро устремился белый «Оппель». Андрей мельком заметил, как зацепил его глазами бритоголовый бугай за рулем.
7
...Около четверти часа ходил Андрей по стадиону «Сокол», не выпуская из рук фотографии, сужая круги, пока не отыскал точный ракурс. Купола Покровской церкви, ее окна. Вот, именно с этой точки, и ни с какой другой, около века назад была сделана эта фотография. Да, именно здесь стоял фотограф. Может быть, с разницей в несколько метров, не больше... Сделав десять шагов вперед, перейдя с зеленого поля стадиона на асфальтовую дорожку — беговую, разлинованную белой краской — он смотрел себе под ноги: где-то здесь была похоронена его прапрабабка, Мария Федоровна Воронова, в девичестве Оводова, как говорят источники, «дочь обедневшего дворянина города С.» А кто рядом, слева? Справа? Чуть дальше? Андрей Константинович Воронов, его друзья... Он даже сделал шаг назад: разве это можно — стоять на могиле? Или все-таки можно, и не важно — предки ли здесь твои похоронены или совершенно чужие тебе люди? «Как это странно, — думал Андрей, — Мария Федоровна, не болея ничем серьезным, умерла через полгода после смерти мужа. Как пишут историки края — «угасла». Неужели она на самом деле так любила его, что не могла без него жить? Неужели вообще это возможно?»
— Дорогу!
Андрей отшатнулся: его едва не сбили четверо здоровых молодцов, загорелых до черноты, в спортивных трусах, взмыленных. Наверное, уже не первый час они накручивали здесь круги. Могучие спины, накачанные икры и взлетающие подошвы удалялись прочь...
Андрей огляделся: их было на стадионе всего пятеро. Нет, уже шестеро — на одной из дальних трибун сидела девушка в чем-то светлом. Когда, сделав несколько фотографий, прихватив, как и на дореволюционном фото, краешек Покровской церкви, он направился к выходу, то не смог не оглянуться. Ему до сих пор не верилось, что было здесь и во что все это превратилось...
Приближаясь к воротам, он не заметил, как девушка на трибуне поспешно встала и пошла в его сторону. Он столкнулся с ней у самой арки — нос к носу.
— Вы?
— Мы же договорились говорить друг другу «ты».
Андрей не мог поверить своим глазам. Что было нужно ей, этой взбалмошной девчонке, дорогой штучке в белых шортах, от которой лучше держаться подальше, — здесь, на этом стадионе?
— Ты уже вернулась из Петербурга? — еще не совсем придя в себя, спросил он.
— Да, — ответила Алена. — Я вчера увидела в газете твою фотографию. Я хоть и не читаю газет, но тут не удержалась — подружкам похвалилась. И перед папой похвасталась: сказала, этот учитель — мой знакомый. Ты рассказывал о своем предке. У тебя такая родословная...
— В нашем мире родословная нужна только собакам, — отрезал Андрей.
— Ты все еще сердишься на меня?
Он не ответил.
— А что ты здесь делаешь? Я за тобой уже давно наблюдаю...
— Для тебя эта слежка — еще одно приключение? Между Питером и Парижем?
Она пожала плечами:
— Может быть. Так что ты здесь делал?
— В газете значится: продолжение следует. Дождись следующего номера.
— Андрей...
Он устало покачал головой:
— Ты правда хочешь это знать?
— Да.
— Хорошо. На месте этого стадиона когда-то было кладбище. Его снесли в двадцать восьмом году. Именно на этом кладбище и были похоронены мои прапрадед и его жена. И там, где я стоял, — он указал пальцем точно на бегущих, нарезающих новый круг, спортсменов, — были их могилы.
Она подняла брови, беззаботно улыбнулась:
— Надо же. А я и не знала, что здесь было кладбище.
— И как тебе без этого жилось?
— Нормально.
Андрей пожал плечами:
— Вот видишь. Твоему папе, наверное, тоже без этого жилось нормально. И Жорику, который ломает шеи направо и налево.
— Все-таки обиделся...
— Пока, — уже шагая к выходу, вполоборота бросил он.
8
...Обломный августовский ливень, первый ливень, напомнивший, что лето не бесконечно и где-то уже совсем близко притаилась осень, застал Андрея в пути, когда он, припозднившись, вдоволь насидевшись с друзьями в одном из кафе, возвращался с Волги. Он спрятался в одну из старых городских подворотен. Уже были сумерки. Он подумал, что зря не согласился на предложение Игоря Кашина, случайно встреченного им уже на подъеме в город одноклассника. С Игорем было две подружки, одна из них — свободна. (Кажется, к ней они и поехали). А как она на него посмотрела? Очень многозначительно. Впрочем, компания оставила ему телефон той квартиры, где останется на ночь — у него еще есть шанс, тем более, что мама уехала с подругой на дачу. А от работы можно и отдохнуть. Сколько же можно быть затворником — так и с самим собой заговорить недолго... Он позвонит, обязательно позвонит.
Дождь поутих. Теперь по улицам шли целые реки воды, увлекая за собой разноцветные огни города, вспыхнувшего домашним электричеством и неоном сотен магазинов.
Насквозь промокший, Андрей подходил к арке своего дома, двухэтажного, приземистого, когда его ослепил свет фар. Он закрылся рукой, входя в арку, еще раз обернулся.
— Андрей!
Окрик последовал сразу за хлопком автомобильной дверцы. Из белого шара к нему выплыла тонкая женская фигурка.
Это была Алена...
— Андрей, подожди!
— Невероятно, — проговорил он. — Какое-то преследование — бред самый настоящий. Я так не хочу! Понимаешь?
— Пожалуйста, подожди, — она уже стояла вплотную к нему.
Косой дождь, опять загудевший что было силы, в считанные секунды намочил ее майку, облепил легкой материей тело. По лицу девушки ползли капли, но она, казалось, не замечала этого.
Взяв ее за руку, Андрей отступил с ней поглубже в арку. Он не знал, о чем сейчас говорить, просто не хотел этого. Теперь он точно знал, что ему нужно — сбежать от этого мира, навязчивого, закрыться в своей комнате и работать. И больше ничего — никаких гостей, никаких знакомств. Тем более — таких. Несмотря на всю красоту линий, лоск, прекрасный запах дорогих духов и молодого сильного тела этой женщины, прижавшейся к нему так, точно ей грозила опасность.
— Объясни, что ты от меня хочешь? Зачем я тебе? — Он устало усмехнулся. — Историк.
— Андрей, выслушай, пожалуйста, — тихо заговорила она. — У меня никогда не было таких знакомых, как ты — умных, душевных. Одни папины головорезы и мажоры, у которых вместо мозгов родительские баксы. Я их ненавижу. Я хочу другого. Понимаешь, другого? Папа обращается со мной как с куклой. У мамы своя жизнь. А у меня нет даже друзей. Никого...
— Господи, я-то тут при чем?
— Притом... Почему ты не веришь мне?
Андрей покачал головой:
— Я не знаю...
Она отстранилась, прижалась спиной к сырой стене дома. Где-то рядом тихо зашелестел автомобиль — еще две фары. «Жорик? — с неприязнью, почти с опаской, но тут же гоня ее от себя, подумал Андрей. — Каким бы ни был бугаем — пусть только сунется». Автомобиль завернул в арку. «Нива». Его сосед, Николай, едва не придавив их обоих, каким-то образом узнав его, постучал в знак приветствия пальцем по стеклу... Андрей облегченно вздохнул.
— Ладно, идем ко мне домой. Мама с подругой уехали на дачу. Надеюсь, ты своего Жорика с собой не потащишь?
— Я его прогнала.
— Ну, слава Богу.
— Подожди, — сказала она, трогая его руку, — я только загоню машину во двор. Она быстро пробежала под дождем, утонула в слепящем шаре. Опять хлопнула дверца, зарычал мотор.
...Он открыл дверь, пропустил Алену вперед. Включил свет. Сбросив босоножки, она, точно была здесь уже не в первый раз, направилась в его комнату. Уже там, стоя на ковре, сцепив руки сзади, немного косолапя, как ребенок, принялась разглядывать пейзажи в старинных видавших виды рамах, фотографии, репродукции.
— Как в музее, — сказала она.
— В музее значительно лучше, — ответил Андрей. — Чай? Кофе?
— Апельсиновый сок.
— Апельсинового сока нет.
— Тогда персиковый, — сказала она, рассматривая одну из репродукций Босха.
— Есть кефир и молоко, Алена Марковна.
Она обернулась, улыбнулась:
— Молоко в самый раз.
— Подожди, — когда он был уже в дверях, спросила она, — а когда приедет твоя мама?
— Завтра в обед.
Когда Андрей вошел в свою комнату со старым мельхиоровым подносом, на котором был чай и стакан молока, девушка лежала на его постели, подперев голову кулачками, улыбаясь хозяину. Все, что было у нее из одежды, это тонкая полоска белых трусиков. (Может быть, как повод для отступления, если крепость окажется совсем уже неприступной?) Но отказаться от нее у него не хватило сил — слишком хороша была его гостья...
Завернувшись в широкое банное полотенце Андрея, откинув мокрые волосы, она забралась на кровать, в скомканные простыни. Села напротив хозяина дома, поджав колени к подбородку, переплетя их руками.
— Расскажи мне о себе, — попросила Алена.
За окном уже светало. Давно пора было спать. Андрей, полный счастливой усталости, улыбнулся:
— Да что рассказывать, ты уже и сама многое знаешь — из той газеты. Жил на Волге торговый человек Степан Воронов, когда-то суворовский капрал, странствовавший от верховьев реки до Астрахани. У него был сын Константин. Помимо десяти прочих и еще двух девочек. У Константина, впоследствии купца первой гильдии, тоже были дети. Три сына. Младший — это и есть мой прапрадед, Андрей Константинович Воронов. Богатый человек, путешественник, меценат, даже художник-любитель. Он жил на Дворянской, в большом доме. Там сейчас на первом этаже ресторан. «Бубновый туз» называется.
— Это — папин, — сказала Алена.
— Вот видишь — знаешь. — И тут же недоуменно покачал головой. — Надо же...
— Судьба, — пояснила Алена.
— Так вот, — пропустив ее реплику мимо ушей, продолжал он, — о деяниях Андрея Константиновича Воронова на благо города ты читала в газете. Он умер от удара в 1916 году. В сентябре. А спустя полгода не стало и его жены, Марии Федоровны. О них и будет моя книга. А вторая часть рассказа для газеты, — в книге это будет послесловием, — о моем прадеде, сыне Андрея Константиновича, Владимире, или отце Михаиле, священнике и тоже подвижнике. Только в духовном смысле. Он был настоятелем Воскресенского собора, кафедрального. Того, что стоял на площади, где ты катаешься на коньках. Храм снесли в тридцать шестом. А прадед погиб значительно раньше. Его расстрелял ЧК в 1921 году по подозрению в контрреволюции...
— Ой, не хочу про это, — сделав кислую мину, неожиданно оборвала его девушка. — Все, что после революции, — неинтересно.
— Тогда давай спать, — предложил он.
Она потянулась к нему, легла рядом.
— Давай.
...Утром он смотрел на ее лицо, спокойное, умиротворенное, на ее вольно заброшенные за подушку руки. Она была рождена, чтобы стать натурщицей Боттичелли. Белая простыня, которой Алена была небрежно укрыта, делала ее еще прекраснее, скрывая так много, создавая вокруг нее одну из самых прекрасных тайн, которые когда-либо были на земле. Может быть, самую главную тайну, которую никому не дано разгадать...
«Надо же было всему этому случиться, — думал Андрей, разглядывая спавшую на его постели девушку, — что же теперь ее папаша со мной сделает? И поделом мне, дураку...»
Он жарил яичницу, варил кофе, резал сыр и хлеб, когда за спиной услышал шорох. Обернулся.
Все в той же простыне, подтягивая ее к самой груди, у косяка стояла Алена.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — откликнулся он.
— Слушай, Андрей, у меня есть идея. Поедем сегодня на мою дачу.
— У тебя есть дача?
— Да, старая дача моего деда, даже прадеда. Она недалеко, в десяти километрах от города — в Зеленой роще. Ты не пожалеешь.
Он охотно пожал плечами:
— Поехали.
Ему отчего-то было все равно, что теперь делать. С появлением этой юной женщины в его жизни все круто изменилось. А после сегодняшней ночи — наверняка. И за одну единственную ночь, Андрей хорошо понимал, неожиданно для него самого что-то надломилось в нем. И он не знал — к добру это, или, наоборот, — к большому несчастью.
— У нас вообще-то три дачи, — говорила Алена, накручивая баранку, когда они съезжали с шоссе на хорошо утрамбованную проселочную дорогу. — Одна — папина, другая — мамина, третья — моя. Они выбрали себе новенькие. Но я не обижаюсь на них. Я даже рада, что мне досталась эта старушка. Папа возит любовниц на свою дачу, она у него далеко, километрах в тридцати от города. Мама осенью торчит на своей. В другое время она не вылезает из-за границы. У них на дачах ухоженные садики — не кустарник, а сплошной зверинец: слоники, львы. А у меня — заросли, джунгли... Еще метров пятьсот — и приехали.
Шурша гравием, «десятка» мягко подползла к каменным воротам. За ними стоял несколько старомодный, в духе тридцатых, двухэтажный особняк с террасой на втором этаже. Дом окружал сад; казалось, это было настоящее зеленое море, в котором утопал старый особнячок.
— Ну, идем? — снимая темные очки, спросила Алена и открыла дверцу автомобиля.
Андрей вышел за ней. Алена набрала код, замок громко щелкнул, открылся. Она отворила дверь.
— Вот они, мои владения. Не бойся, злых собак здесь нет.
...Он шел по мраморной дорожке и не понимал, что с ним. О таком доме с садом можно было только мечтать. Все это, вместе с Аленой (едва они закрыли за собой дверь, снявшей маечку, оставшейся в одних шортах), было настоящей сказкой. Фрагмент из тысячи и одной ночи, только на русский лад. И все-таки что-то здесь было не так. Непонимание того, что с ним происходит, мучило его, не давало погрузиться в окружавшее, все теснее обступавшее его совершенство... Но так продолжалось недолго — пока в конце дорожки, выложенной старыми мраморными плитами, Алена не обвила его шею руками, не заставила утонуть в долгом, сладком (никакого другого эпитета он не осмелился бы ему дать) поцелуе.
9
Весь август был сплошным романтическим запоем на этой самой старой даче. Не в смысле вина, конечно. Хотя бутылки из-под шампанского время от времени вылетали в мусорный ящик. И все-таки не в вине было дело... Где они только не занимались любовью — разве что в гамаке, подвешенном между липой и раскидистой яблоней, под которой, в траве, отлеживала себе бока никому ненужная антоновка. О друзьях Андрей забыл. Дома появлялся редко. Мама привыкла к его возникающим время от времени любовным приключениям, но чтобы вот так... «У нее своя квартира?» — спрашивала она. «Маленькая дачка», — отвечал Андрей. «Ты меня пугаешь, — говорила мать, — на даче ночевать страшно, там хулиганы. Ладно, у Марьи Петровны соседи — двое здоровых молодцов, и муж не слабого десятка, никто не сунется. А как у твоей приятельницы?» «Ты знаешь, — меланхолично отвечал Андрей, — эта дачка в хорошем районе, там два сторожа с большими карабинами». «Да, — качала головой его мать, — это где ж это такие дачи, где два сторожа, да еще с карабинами?» «Недалеко от города, четверть часа езды на машине, даже меньше». «Судя по тому, что у тебя машины нет, надо полагать, что машина есть у нее?» «Ты просто Шерлок Холмс». «И сколько же ей лет?» Он улыбался. Мама качала головой: «Она старше тебя, ей как пить дать лет тридцать, а то и тридцать пять». «Сто тридцать пять», — говорил Андрей. «И дети, наверное, есть?» «Представь, нет». «А может быть, ты альфонс?» — спрашивала мать. «С моей зарплатой педагога об этом стоить подумать», — парировал он. Мать вновь качала головой: «Нашел бы себе какую-нибудь хорошую девчонку и женился бы». «А это мысль», — соглашался Андрей.
10
— Как, вы сказали, вашу невесту зовут — Аленой Васнецовой? (Андрей кивнул.) Это верно, как в сказке... Васнецовы. — Котов покачал головой. — Известная в истории города фамилия.
— И чем же она известна? — оживился Андрей.
— Вы тогда еще были очень молоды, Андрей, — проговорил Котов. — Под стол пешком ходили и шишки набивали. Некто Алексей Сергеевич Васнецов был первым секретарем горкома партии в начале семидесятых.
— Ого!
— Представьте себе.
— Надо будет поинтересоваться у моей Аленушки, не ее ли это дедушка.
— Поинтересуйтесь, — усмехнулся его собеседник, — хотя, думаю, Васнецовых не так уж и мало. И потом, будь тот Васнецов ее дедушкой, она была бы невестой с большим приданым.
— А она и есть невеста с большим приданым, — в ответ тоже усмехнулся Андрей, — с очень большим. Ее папаша... Одним словом, это тот самый тип, что владеет половиной игорных домов в городе, помимо десяти ресторанов, нескольких десятков магазинов и т.д. и т.п.
— Марк Васнецов? — обернулся Котов.
— Да, а вы о нем слышали?
— Кое-что, — ответил Котов. — Если бы я увидел его идущим мне навстречу, то...
— Он не ходит по дороге, — весело перебил Андрей своего учителя, — он ездит на черном «Мерседесе», «шестисотом».
— Так вот, — не обратив внимание, что ему не дали договорить, продолжал Котов, — если бы я увидел, что он идет мне навстречу, я бы не просто перешел на другую сторону улицы, я бы обошел его за несколько кварталов. Кстати, это именно он, когда шла приватизация, отхватил у города три букинистических магазина, самых лучших. Как с ним ни боролась общественность, он ее переборол. В одном из них нынче «секс-шоп». Мы туда однажды зашли с женой – не экскурсию. Знаете, огромные такие фаллосы продаются. Я бы сказал так — произведения искусства. И больной фантазии... Вы настолько любите эту девушку?
Андрей пожал плечами:
— Мне кажется, что люблю. Правда, интеллектуалкой ее не назовешь, но мозги у нее есть. Хороша собой до умопомрачения. Кстати, она — Мисс фото нашего города. Я видел фото родителей: мать — настоящая красавица. Алена — копия матери, от отца там немного.
— Это было бы очень хорошо... Так любите вы ее или нет?
— Кажется, да.
— Веский предлог, чтобы остаться там, — негромко сказал профессор, сделав ударение на последнем слове. — Только смотрите, Андрей, чтобы они вас не сожрали. Мне будет очень больно, если так случится.
— Как это — сожрали?
— Не знаю, но мне кажется, это возможно. Например, вы станете частью империи Марка Васнецова. А что вы думаете — от члена его семьи потребуют многого... Кстати, вы следите за выборами в думу?
— Конечно, нет. Все это дерьмо не для меня.
— А зря. Марк Васнецов уже баллотируется по одному из округов. Зять — выходец из старой дворянско-купеческой фамилии, потомок легендарного гражданина города ему будет очень кстати.
— Да что вы такое говорите, Николай Николаевич?
— Ну, не своими же делами ему хвастаться перед людьми? Лучше все обыграть иначе — удачливый предприниматель и счастливый семьянин. Красавица-дочь, зять — простой учитель. А что, он, Марк Васнецов, не гнушается интеллигенции. Наоборот, всячески привечает ее.
В этот день они расстались с Котовым так холодно, что Андрей даже сомневался: сохранятся ли их отношения или прекратятся навсегда.
11
Они стояли на террасе второго этажа. Вьюн охватил здесь все, что только можно было охватить. Казалось, еще немного — и он в очередной раз обовьет самое себя и наглухо закроет все сплошной зеленой стеной.
— А чей тот трехэтажный белый особняк? — не отнимая от глаз бинокля, спросил Андрей. — С башенками...
— Вон тот? — Тоже поднеся бинокль к глазам, Алена отыскала объект. — Начальника одного треста.
— А серый, как средневековая башня?
Алена невозмутимо покачала головой:
— Лучше и не спрашивай. Один большой бандит — из молодняка, как папа говорит. Тебе его фамилия ничего не скажет — ты ведь не летописец, а историк. Это ты сам мне говорил, помнишь?.. Но с моим папой этому козлу не тягаться. Хотел однажды ко мне посвататься, так папа один раз на него посмотрел, и больше мы его не видели. Не стало пацана.
— Не стало?
— В смысле, исчез, скрылся с горизонта. — Девушка отняла бинокль от глаз. — А ты что подумал?
— Ничего не подумал... А кто живет через дом? Тот особняк очень похож, кстати, на ваш — такой же старенький...
Алена вновь приставила бинокль к глазам.
— Через дом живет один старикан, совсем дряхлый, бывший генерал, — м-м, как это называлось? — ну кто следил за всеми...
— КГБ?
— Точно, КГБ, — подтвердила она. — Он угощает меня ранетом. И пялится во все глаза, когда я в своем фирменном купальнике.
— То есть почти голенькая?
— Ага.
— Я его понимаю: хотя бы посмотреть. Тоже приятно.
Алена отошла от поручней — в глубину террасы, к столу, села в плетеное кресло; перебросив ногу на ногу, вздохнула:
— А я бы хотела, чтобы на меня смотрели многие... Все.
— Все? — тоже оставляя наблюдательный пункт, присоединяясь к ней, проговорил Андрей. Взял со стола пачку сигарет, зажигалку. — Ты меня пугаешь.
— Весь мир... Но только смотрели, — улыбнулась она. — А любил один только ты. Я тебя никому не отдам, Андрей.
— Да я и сам не хочу от тебя никуда уходить.
— А я бы не отпустила, даже если бы захотел.
Раскуривая сигарету, Андрей усмехнулся:
— На тебя это похоже.
Они допили сок. Вставая, Алена протянула ему руку. Оставив бинокли на столе, они вернулись к парапету, опять оказавшись над зеленым морем.
— Я сказала отцу, что Жорик мне больше не нужен. Я ему и раньше говорила, что у меня есть друг, которого я уже почти люблю. — Алена улыбнулась. — Правда-правда. Рассказала, кем были твои предки. Он сказал: «Неплохо». А после того, как мы встретили его на улице, спросила насчет тебя. Ты ему понравился. Через неделю у папы день рождения. С друзьями он отметит его отдельно. — Она усмехнулась. — Ну, там — баня, девочки. Папа у меня большой любитель всех этих штучек. Но будет и торжество в кругу семьи. Он мне сказал, чтобы я тебя пригласила.
— Вот даже как...
— Ну, ты, наверное, догадывался, что, если мы с тобой встречаемся, рано или поздно это случится. А приглашение на день рождения — двойная честь.
Андрей вспомнил, как недели две назад, под вечер, они ехали с Аленой по городу. Вдруг она со всего маху ударила ладонью по клаксону. Замахала в окошко рукой. На другой стороне дороги, проехав чуть дальше, остановился черный «Мерседес». Алена оглянулась назад, ловко повернула машину, взвизгнув тормозами, полукругом пересекла дорогу и пристроилась в хвосте у «Мерседеса».
Открыв дверцу, сказала:
— Идем.
— Это обязательно? — спросил Андрей.
— Говорю же, идем.
«Да, — подумал Андрей, — было бы весьма самонадеянно жить на даче этого человека, спать с его дочерью, ездить на ее машине и теперь, коль так сложились обстоятельства, не засвидетельствовать ему почтения...»
Вслед за Аленой он вышел из машины. Дверца «Мерседеса» открылась. Вышел здоровенный амбал в светлом костюме. «Привет, карлик», — бросила ему Алена. И только затем на асфальт была выброшена нога (черная брючина, такой же носок, лакированный ботинок). На этом представление закончилось. Алена подошла к открытой дверце, выпалила: «Привет, па! Хочу тебе представить моего друга». Амбал смотрел на него с усмешкой, не без зависти. Андрей подошел к открытой дверце. Из салона на него в упор глядел кряжистый дядька, моложавый, коротко стриженный, с проседью, в белой рубашке с короткими рукавами, при галстуке.
— Это Андрей, я тебе о нем говорила, — сказала Алена. — Мой папа, Марк Алексеевич Васнецов.
Марк Алексеевич смотрел на него так, точно пытался понять: кто перед ним — лисица ли, щенок или таракан? А может быть, львенок? Взгляд этого человека был не то чтобы проницательным, острым, — он был предельно точным. Как у волка. Наверное, только холод в человеческом сердце, в его душе, может породить такой взгляд.
Отец Алены первый протянул ему руку, и Андрею пришлось чуть наклониться, потому что тот сидел в машине и, кажется, не намеревался вставать. Но прежде, чем пожать его руку, он заметил на мизинце этого человека перстень, наверное очень дорогой. И поневоле вспомнил старые, все похожие друг на друга, фильмы про гангстеров, про крестных отцов. Где вот такая, с перстнем, протянутая рука требует поцелуя, никак не меньше...
Внизу, под террасой, пел на все голоса заросший, неухоженный, и оттого еще более прекрасный, сад. Плавали, отливая всеми оттенками радуги, стрекозы, иногда поднимаясь к ним — Андрею и хозяйке дома, садясь на деревянные перила; верещали кузнечики и прочие шумные и невидимые насекомые, в кустах акации гудел шмель, время от времени вырываясь наверх и опять теряясь, но не умолкая, где-то совсем рядом... Одно слово — райские кущи.
— Воронова-Васнецова, — вдруг проговорила Алена, нежно задев Андрея бедром, — это звучит.
— Ты о чем?
— Папа мне на восемнадцатилетие подарил эту «десятку». В бардачке лежала пачка презервативов. Папка у меня умный. В отличие от других крутых папаш не грозился убить любого, кто подойдет ко мне ближе, чем на десять метров. А за столом в тот день он сказал: в замужестве, Аленушка, ты оставишь свою фамилию. Только так. И ваши дети будут только Васнецовыми. Твоему мужу хватит моих денег. А фамилией он может и пожертвовать... Если бы у нас действительно что-то получилось, то ради твоих предков он, наверное, сделал бы исключение. И я бы стала Вороновой-Васнецовой. Правда, пока дети мне совершенно не нужны. Но если бы они были, — она обратила ладони к солнцу, — ну, когда-нибудь, то обязательно унаследовали бы две эти фамилии... Да?
Андрей не знал, что ей ответить. Алена обернулась к нему:
— Поцелуй меня.
Он выполнил ее просьбу.
— Так да или нет? — требовательно спросила она. — А впрочем, все равно, — немного обиженная его молчанием, добавила она. — Как папа решит, так и будет.
12
Андрей приехал домой около полуночи. Мать снова была на даче. И правильно: что делать одной в пустом доме? Он сел за рабочий стол, разглядывая машинку, ударил пальцем по одной из клавиш. Машинка отозвалась сухо, неприветливо, сонно.
Он хотел было позвонить Котову, как-то смягчить их отношения после той беседы, но, взглянув на часы, передумал. Слишком поздно. И слава Богу. Все равно ему нечего было сказать старшему коллеге. Не хвастаться же тем, что он каждый день пьет шампанское.
Андрей открыл ящик стола, достал оттуда пожелтевшую фотографию: кусочек кладбищенской земли, заросший молодой зеленью островок, кресты, череда надгробных плит. Он совсем забросил работу. Забыл о ней. Как это могло случиться?.. Теперь он все чаще слышал этот зовущий мажорный аккорд, звучавший в воздухе. Звучавший настойчиво, как колокола к вечерне, почти навязчиво. Этот аккорд начинал звенеть в ушах, когда ему вздумается — днем, среди ночи, — разрывая все остальные звуки. Все другое делая второстепенным. Обеспеченная жизнь! А кому она не нравится? Назови такого. Может быть, и впрямь хватит ютиться с матерью в двухкомнатной квартирке, оставшейся от деда, где и повернуться-то негде. Привыкнуть к заграничным поездкам, бассейнам, автомобилям. Вот это жизнь...
Господи, думал Андрей, что с ним происходит? Какая же часть его самого готова была отказаться от самого дорогого, польстившись на эту жизнь? Нет, надо быть конкретнее, правдивее — на «васнецовское» добро. Хотелось бы верить, что эта часть — меньшая... Велик соблазн, что и говорить, — велик.
Пусть все идет как идет, решил он.
13
Они шли с озера по зеленой аллее, проходя дачи. Андрей в плавках, Алена в купальнике-бикини — два крохотных лоскутка материи, на груди и ягодицах. Оба в широкополых соломенных шляпах.
— Скоро сентябрь, опять в школу, — сказал Андрей. — Новые ребята...
— Зачем тебе эта дурацкая школа? — вдруг сердито спросила Алена. — Эти гроши? В сентябре мы вместе поедем в Париж. Папа оплатит. Для будущего зятя можно и раскошелиться, тем более, для него что одну меня туда отправить, что со мной еще человек десять — нет большой разницы.
— Париж, — задумчиво проговорил Андрей. — Как все легко...
— Нормально, — откликнулась она. — Тем более, что в Париже мы можем задержаться.
— То есть?
— У меня есть идея. Правда, я еще не говорила о ней никому. Только тебе скажу. Это — заветное. Только для этого мне надо побольше выманить у отца денег...
— И что же ты надумала?
— Я хочу поступить в школу моделей. Там, в Париже. У меня для этого есть все данные. Чем я хуже Клавки Шифер? Да ничем. Я даже лучше... Или ты со мной не согласен?
Андрей с поощрительной улыбкой оглядел ее фигуру.
— Без комментариев.
— Вот видишь. Главное, чтобы взяли. А меня возьмут, я знаю. Это — слава, сумасшедшие деньги. Там сейчас русских девушек любят. А то что работать нужно будет, этого я не боюсь.
— А что же там буду делать я?
— Ты? Будешь моим менеджером, массажистом.
— Кем?
— Массажистом. Окончишь курсы массажа. Еще что-нибудь... Придумаем. У тебя есть заграничный паспорт?
— Паспорт-то у меня есть. Только...
— А куда ты ездил?
— В Болгарию, два года назад. Не в этом дело. Аленушка, пойми, я — историк. Я русский. И не хочу быть массажистом, даже в Париже. Наконец, я пишу книгу о своем предке, Воронове. Ты же знаешь...
Алена сжала кулачки и, казалось, уже готова была остановиться и топнуть ножкой.
— Далась тебе эта книга! Ты много на ней заработаешь?
Он уже давно заметил, что в такие минуты происходило с глазами Алены. В них не оставалось и тени той приветливости, которую он увидел вначале. Они вдруг становились злыми, холодными, в них появлялась насмешка, презрение.
— Я пишу ее не для денег, — сказал он. — Это — память. Наконец, мой долг. Для меня это очень важно.
— Все, надоел, — сквозь зубы процедила Алена. — Ты — первый, кому я рассказала о своей мечте. И вот — на тебе.
— Послушай...
— Я сказала — все.
Андрей пожал плечами. Они шли молча. Вишни и яблони опрокидывали свои ветви через заборы — чугунные и каменные, деревянные, сработанные на зависть всем другим, — к дороге. Нависали над ней листьями и плодами, заливая все влажной тенью. И только середина дороги была вызолочена солнцем, уже осенним, не жарким, под которое хотелось подставлять руки и плечи, которое хотелось поймать, запомнить.
Они проходили мимо кирпичного забора с чугунной решеткой наверху. Калитка была открыта. Шагах в пяти от нее, во дворе, на каменной аллейке стоял со шлангом старик. Загоревший до черноты, сморщенный, он деловито поливал цветы. Есть такие люди, которые любую мелочь выполняют с таким лицом, точно охраняют государственную границу. Старик обернулся к ним в ту минуту, когда они сами увидели его.
— Здрасьте, дядя Ваня, — остановившись, сказала Алена.
— Здравствуй, Аленушка, — улыбнувшись ей, но не сводя глаз с Андрея, проговорил старик. — Подожди-ка...
Он поманил Андрея пальцем. И когда тот подошел к нему, всучил ему шланг, сказал: «Россыпью, чем дальше, тем лучше», — и пошел в сторону дома.
И только когда он вышел из дома с миской, на которой был уложен крупный, золотой, с алыми бочками ранет, Андрей вспомнил: генерал КГБ!
— Миску потом вернешь, Аленушка, — сказал старик. — Кушай на здоровье... А поливать вы не умеете, молодой человек. Приходите почаще, научу.
Они вышли за ворота.
— Славный старикан, правда? — спросила Алена.
Андрей не ответил, рассеянно улыбнулся ей в ответ.
— Папа говорит, когда-то он работал под моим прадедом.
— Что значит — работал под твоим прадедом?
Алена пожала плечами:
— Ну, подчинялся ему.
— А кто был твой прадед?
— Папа говорил, чекист. Шишка. — Она ласково провела ладонью по его спине. — Чего ты пристал: кто да что. Мы же не на уроке истории.
Через сто шагов — ворота ее дачи, почти ворота в рай. Да что там «почти» — так оно и есть: белые стены, тонущие в зелени, терраса, гудящие насекомые; на веранде — плетеный столик и два таких же кресла. Теплые ступени. (В июле, когда солнце стояло в зените, они были горячими). На столике, на белой, заляпанной вишней скатерти — бутылка недопитой «Хванчкары», яблоки...
Они вошли в каменные ворота. Им открылась та самая картина, которую Андрей нарисовал только что... Но опять, пока он шел по мраморной дорожке к дому, что-то неприятное захлестнуло его сердце. Он вспомнил старую фотографию — церковь, кладбище — и опять ему показалось, что он знает тот тайный путь, пройдя который, сможет докопаться до истины, хотя бы до частицы ее...
14
— Алло, Николай Николаевич, здравствуйте!
— Здравствуйте, Андрей.
— Простите, что так поздно. Но мне нужно задать вам один вопрос. Очень важный...
— Задавайте.
— Я по поводу фамилии Васнецовых...
Андрей хотел было сказать, что тот самый Васнецов, горкомовец, о котором он, Котов, ему рассказывал, ну, в общем, он дед Алены, отец Марка, — но почувствовал, что не стоит сразу раскрывать все карты.
— Что же вы хотите узнать, Андрей? — спросил Котов.
— Скажите, Николай Николаевич, был ли кто-нибудь с такой фамилией в органах нашего города, сразу после революции. Мне это необходимо знать.
— Эк куда вас занесло, Андрей...
— Так вы знаете или нет?
— Знаю.
— Тогда скажите.
— Вы хорошо подумали — вам это действительно нужно?
— Да.
— В сущности, Андрей Константинович, вы могли бы об этом узнать из любого исторического сборника о нашем крае. И очень странно, что не знаете до сих пор. Сергей Григорьевич Васнецов был начальником губернского ЧК с 1920 года, а позже начальником НКВД.
— Вот как...
— Представьте себе. Зловещий тип. Губерния долго будет о нем помнить. Если вы не забыли, ваш прадед, священник, был расстрелян именно в это время. А он, Владимир Андреевич Воронов, как и его отец, был весьма заметной личностью в городе.
— Это вы к чему?
— А к тому, Андрей Константинович, что приговор мог быть приведен в исполнение только с личного разрешения товарища Васнецова. Кстати, он же принимал самое непосредственное участие в сносе всех городских церквей и обоих кладбищ, в частности, в двадцать восьмом году, того кладбища, на котором были похоронены супруги Вороновы... Вы все выяснили, что хотели?
— Да.
— Тогда простите меня, уже поздно. До свидания.
— Спокойной ночи.
15
Все случилось так, как они и договаривались: Алена заехала за ним ровно в одиннадцать. А еще через полчаса ее «десятка» уже подъезжала к даче.
— Ты сегодня какой-то не такой, — сказала она, выходя из машины, хлопая дверцей.
— Не выспался, — ответил он.
Они поднялись по ступеням на веранду, вошли в дом.
— Писал свою книгу? — спросила она.
— Нет, читал.
Алена сразу направилась на кухню — к холодильнику, за соком. Андрей остановился у окна, выходящего во двор, на мраморную дорожку, ведущую к воротам.
— Свои архивы? — услышал он из кухни.
— Нет, Бунина.
— Писатель?
— Да.
— Ну и как?
— Неплохо.
Молчание.
— Издеваешься, конечно? — Она уже стояла, прислонившись к косяку, потягивая прямо из коробки апельсиновый сок.
— Так, совсем чуть-чуть, — вздохнул Андрей.
— Нет, ты сегодня точно какой-то не такой.
Через час Алена стояла в летнем душе, под аккуратным жестяным баком, за клеенкой (удобствами в доме она с легкостью пренебрегла). Андрею были видны только ее загорелые икры и светлая окаемка ступней, да время от времени поднимавшиеся вверх руки. И вновь, как это с ним уже случалось не раз на этой даче, он почувствовал особое волнение. Нет, скорее даже смятение. Точно ураган, оно пришло вдруг, захлестнуло его, заворачивая в свой железный узел, не отпуская. Сейчас — особенно долго...
Это был внезапно нахлынувший вихрь событий давно минувших. И он, стоя в чужом саду, уже чувствовал, как ноги его отрываются от земли — и его уносит куда-то прочь. Или наоборот: он стоит на месте, но ему открывается часть мира, давно ушедшего. Знакомые улицы — на них еще нет высотных зданий, зато много церквей. И все особняки — новенькие, нарядные. По одной из улиц едет пролетка. Пассажиры — хорошо одетый мужчина, бородач, держит в руках трость, а рядом с ним дама — она красива, величава, изящна. Они беседуют. Позади коляски — багаж, чемоданы, обшитые деревянными обручами, — для дальних странствий. А еще дальше, за этим багажом, легко подпрыгивающим вместе с пролеткой на булыжной мостовой, за извечной городской пылью, — дороги. Они ведут очень далеко. Через Россию — в Польшу и Германию, Францию, Италию. Через море — на Кипр. И еще дальше — в Египет... А потом эти двое людей, мужчина и женщина, сидят в большой гостиной среди своих самых близких друзей. Эти люди — художники, скульпторы, писатели. Часть их устроилась на большом диване, кто-то стоит рядом. У каждого из этих людей, гостей большого дома на Дворянской, своя жизнь, но что-то свело их на этой земле вместе. Сблизило настолько, что они стали почти одним целым... И только потом, в этом вихре, возникла картина приходского кладбища, ряды похожих друг на друга, выглядевших достойно, насколько может позволить смерть, могил...
Точно очнувшись, Андрей огляделся. Нет, вокруг не было ничего, кроме белого дома с террасой, прекрасного, душного и пряного от разросшейся зелени сада, колодца. Райских кущей. И мраморной дорожки, выложенной из продолговатых плит, — дорожки, ведущей к воротам...
К нему уже шла Алена, одной рукой придерживая край полотенца, которым обернулась, другой отбрасывая назад мокрые светлые волосы.
— Фу, — подходя, с удовольствием сказала она. — Этот душ — настоящий кайф... Да что с тобой? Андрей, может быть, тебе читать много вредно? Ты смотри, а не то еще пара книг — и того. — Она слегка шлепнула его. — Сходи в душ, милый, полегчает, честное слово.
— Сколько лет этому дому? — спросил Андрей, когда они выходили из ворот. Они направлялись на озеро, а попутно должны были зайти к старику-соседу отдать миску.
— Откуда я знаю? — ответила Алена. — Тысяча.
— А кто его построил?
— Кажется, мой прадед и построил. Я уже тебе говорила, он был шишкой, контру ловил, что ли. У папы моего завтра спросишь, если тебе это так важно. А еще лучше — у старика-генерала. Вот прямо сейчас и спроси. Если он дома...
Минут через десять они стояли в воротах генеральской дачи, и Алена протягивала старику его миску:
— Простите нас, Иван Иванович, что задержали. Больше так не будем.
— Да ладно уж, — отвечая, и в то же время не сводя глаз с Андрея, проговорил старик, принимая посудину. — У меня таких много.
Алена улыбнулась генералу:
— Иван Иванович, Андрей — историк, очень интересуется, когда была построена наша дача. Вы не знаете?
— Ваша дача? Васнецовых? Как же не знаю — знаю. В двадцать восьмом Сергей Григорьевич ее и построил. А потом — сыну передал. Дедушке твоему, Аленушка.
— Вы были коллегами? — неожиданно спросил Андрей. — С Сергей Григорьевичем?
— Были, — ответил старик.
— В НКВД?
— В НКВД, — проговорил генерал.
— Понятно, — кивнул Андрей.
— Что вам понятно?
— Да так...
Старик язвительно усмехнулся — прямо-таки брызнул. Андрей даже решил: попади его слюна на кожу или цветок — сожжет.
— А вы все знать хотите, да? — не вытерпел генерал. Зло покачал головой. — Историк... Да, мы были коллегами. Адъютантом я его был в тридцатых годах. И я горжусь этим! Сволочь мы всякую ловили. Церквям бошки обрубали. И правильно делали. Понятно вам?.. Не нравится мне ваш избранник, Аленушка, не нравится. Цветы поливать не умеет, вопросы задает... Нет, не нравится. Его бы вам Сергей Григорьевич не присоветовал...
— А я не барышня, Иван Иванович, — холодно проговорил Андрей, — и нравиться не обязан. Ни вам, ни начальнику Губ ЧЕКА Сергею Григорьевичу Васнецову.
— Ну-ну, — цедил сквозь вставные зубы генерал, когда Алена, вспыхнув, бросив Андрея, уже шла прочь от этих ворот.
— Я тебе и вправду нужен? — спросил он ее уже на озере, глядя через темные очки на небо. — Или все это так, облако?
— Если ты будешь устраивать такое, как сегодня, точно будешь не нужен.
На этом разговор и закончился.
Вдоволь навозившись на широкой постели, когда-то принадлежавшей Марку Васнецову, они отдыхали. За окнами дачи была тишайшая ночь. Отгоняя назойливого комара, Алена спросила:
— Ты не забыл, нам завтра к папе на день рождения?
— Я помню, — отозвался Андрей.
«А ведь забыл, — подумал он, — забыл. Решил, а вдруг меня минует чаша сия? Ан нет — не вышло...»
— Это радует. Кстати, в ресторане «Бубновый туз» — в доме твоего предка. Заодно и стены пощупаешь, вдохновишься.
— Боюсь, там уже ничего не прощупаешь.
— А ты постарайся. Кстати, надо быть в два часа ровно. Папа опозданий не любит. Подарок еще надо купить.
— А что мы должны ему подарить — бомбу?
— Дурацкая шутка.
— Ладно, подарим ему набор для бритья — станок, пенку, крем...
— Ну да, конечно, — с насмешкой, но мягко, сказала она, — на что у тебя еще денег хватит? — Она звонко ударила себя по плечу. — Чертов комар!
— О, эврика! — подняв обе руки, воскликнул Андрей. — Мы подарим Марку Алексеевичу альбом художника Васнецова! Урра!
Алена усмехнулась:
— Ты опоздал: все альбомы Васнецовых ему уже дарили раз по десять. Они у него где-то в кладовке лежат. Папа говорит, что смотреть на них уже не может.
Андрей безнадежно вздохнул:
— А что предлагаешь ты?
— Хорошую двустволку, например, — со знанием дела ответила Алена. — Правда, у него их двадцать пять, кажется, может быть, уже больше. Но ружья папа любит. И считает это хорошим подарком — мужским.
— И на кого он охотится?
— На кабана, на лося...
— Бедные кабан и лось.
— Кстати, кабан очень опасен. Он может запросто убить охотника, поэтому твой сарказм неуместен. Однажды папа...
— Беру сарказм назад, — перебив ее, согласился Андрей. — Но на ружье надо выписывать документы. — Он потянулся. — Его тебе не отдадут за один час.
— Мне — отдадут.
Андрей обреченно уткнулся лицом в подушку:
— Все, ты победила.
Алена прильнула к нему сзади, провела рукой от спины до ягодиц.
— Отпразднуем день рождения, это дня на три, а через неделю — в Париж. Деньги я найду — и на поездку, и на свой план.
— У меня школа, Алена...
— Пошла она в задницу, твоя школа! (Он почувствовал, как она даже привстала над ним.) Слышать даже о ней не хочу. Чтобы мой жених работал за гроши! А если уж тебе так не терпится что-нибудь делать, я скажу отцу — и он тебе в миг работу найдет, где-нибудь у себя.
— По какому профилю? — не оборачиваясь, спросил Андрей.
— Он придумает.
Андрей проснулся на заре. Это была вспышка, озарение. Перед его глазами стояла одна единственная дата. За окном, совсем рядом, распевалась ранняя птица, ее голос звучал несмело; тихонько тикали часы. Но эти звуки затрепетали, испуганно брызнули в сторону — скрипучий голос старика-генерала спугнул их: «Дача Васнецовых? Ваша дача? Как же мне не знать? В двадцать восьмом Сергей Григорьевич ее и построил. А потом — сыну передал...» «Это я к тому, Андрей Константинович, — перекликался с голосом генерала голос профессора Котова, — что приговор мог быть приведен в исполнение только с личного разрешения товарища Васнецова. Кстати, он же принимал самое непосредственное участие в сносе всех городских церквей и обоих кладбищ, в частности, в двадцать восьмом году, — того кладбища, на котором были похоронены супруги Вороновы...»
Андрей резко встал, залез в джинсы. Обернувшись на спавшую Алену, откинувшую простыню, разметавшуюся в постели, прошел через комнаты на другой конец дома, выглянул во двор. Сумерки медленно рассыпались. Была удивительная тишина — и голос ранней птицы только сгущал и подчеркивал ее. Сад еще не проснулся... Но сейчас Андрей вряд ли мог услышать что-то. И видел он только одно — мраморную дорожку, ведущую от дома к воротам...
Отыскав в чулане лопату, Андрей вышел во двор...
Он старался работать так, чтобы не разбудить Алену. Хорошо, лопата была отточена, да и сам он не из слабого десятка. Через четверть часа он сумел окопать одну из мраморных плит, поддеть ее и с немалым трудом перевернуть... Мраморная плита отвалилась, обнажив изнанку. Но нет, это была не изнанка — лицевая сторона плиты. Та, которая когда-то была обращена к людям, близким и далеким. Андрей опустился на колени, отыскав ветку, стал выскребать желобки на потемневшей, цветом ставшей похожей на землю, плите. И спустя еще минут пять прочел: «Воеводин Павел Романович. 1850 — 1912 гг.» Конечно, скульптор, Павел Воеводин, «добрый толстяк», как писал о своем приятеле Андрей Константинович Воронов. На следующей плите — известная купеческая фамилия. А следом — «Иван Степанович Кравцов». (Человек с эспаньолкой, художник-портретист…) Андрей услышал, как забилось его сердце, как оно готово было выпрыгнуть наружу, когда еще на одной плите, пятой по счету, он прочел новое имя — Воронова Мария Федоровна. 1862 — 1917 гг. А следующей плитой, украшавшей сад Васнецовых, была плита с именем, датой рождения и смерти ее мужа...
Андрей сел на землю, тупо глядя на развороченную дорожку. Смахнул с надгробья остатки земли. «Воронов Андрей Константинович. 1847 — 1916 гг.» Надо же, думал Андрей, когда-то молодая жена научила его трем языкам: французскому, английскому и немецкому. Смогла ведь. «А вот на итальянский, сравнительно простой, Андрея Константиновича так и не хватило...» Андрей улыбнулся, вспомнив эту выдержку из письма Кравцова — своему однокурснику по академии Архипу Куинджи... Обломки мрамора, обломки чьих-то старых, давно забытых жизней. Как же это все могло произойти? И что сейчас он мог сделать для людей, имена которых были начертаны на плитах? Как он мог помочь — их памяти, чести? Ведь у него даже не хватит сил, чтобы оттащить их подальше от этого места, лишь бы не оставлять ни на один день, ни на час, в райских кущах Васнецовых.
Поднявшись с земли, бросив лопату, Андрей вернулся в дом. На втором этаже прошел через комнаты в спальню. Алена, укрывшись простыней до самого подбородка, спала... Голые икры, розовые пятки; рука, сжимавшая простыню. Другая, с открытой ладонью, точно дожидалась первого солнечного луча. Не сводя с девушки глаз, Андрей стал спускаться по стене, пока не сел на корточки, а потом и на пол. Накатила усталость.
Где-то за домом уже взошло солнце, готовое вот-вот бросить первый луч в спальню...
И тогда Андрей увидел, как по простыне, от колена девушки вверх, выползает муха. Это была огромная навозная муха с зеленым брюшком, из тех, что, грозно жужжа, мечутся по комнате, влетают всем весом, со звоном, в стекла, злятся, отходят и вновь идут на штурм. Но эта муха, точно что-то задумав, медленно ползла по простыне. Когда первый луч прорезал комнату и, благодаря излому занавеси, причудливо разделился на три золотых лоскута, Алена пошевелилась во сне. Но муха не улетела — она добралась до ее локтя, четко проступавшего под простыней. Ей и этого показалось мало — доползла до плеча и теперь точно раздумывала над тем, что же ей делать дальше? Сидя на полу, прижавшись спиной к стене, Андрей не мог оторвать взгляда от насекомого. Муха тем временем поползла вниз и попала в солнечный луч, дотянувшийся до кровати, ниже пересекавший руку девушки. И попав в него, стала изумрудной, яркой, едва не ослепившей Андрея. И только потом, не торопясь, навозная муха сползла с простыни и совсем уже медленно, по-черепашьи, двинулась по запястью Алены. Заползла на открытую ладонь, в маленькое озерцо солнца. Остановилась, замерла. Пригрелась. Ей было тепло и уютно на руке девушки, сейчас мирно спавшей, ничего не подозревавшей о своей постоялице...
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
[an error occurred while processing this directive]