19 февраля 2009 12:41
Автор: Михаил Толкач (г. Самара)
Чёрные шрамы
Неутолённая печаль
Извивы жизни
После ужина, когда мы возвращались в палату, Рэм Карпович, всё ещё находясь под впечатлением от вестей из Салехарда, говорил про свои трассы газопровода на Крайнем Севере. Чиж не стал слушать друга.
– Вы тут балакайте, а я – наверх. Культмассовичка обещала весёлый вечер. В строгом режиме соскучился по народу. Як кажут: утром мажу бутерброд, а думаю про народ!
– Слышал, Яковлевич, мы для Дрекуса уже не народ, – в голосе Фокина сквозило недовольство.
– Не пыхти, як перекисшее тесто! – Чиж уловил лёгкую обиду друга. – Вы постоянно на глазах. А там – женщины, свежие лица. Коловерть жизни, хлопчики!
Он нарядился в светлые брюки, расшитую красными крестиками по вороту и манишке холщовую рубаху, подпоясался витым шнурком с китицами. В углу возле дверей обмахнул бархоткой тупоносые туфли.
– Берегите себя! – он поднял руку в привете. – Не скучайте тут, други.
– Напрасно он хорохорится, – Фокин проводил Чижа настороженными глазами. – Палатная терапевт говорила, что сердце у него на пределе.
– Айда на воздух! – Рэм Карпович захватил стул и вынес его на балкон. Поторопил меня, прищурив глаза от лучей скрывающегося за горами солнца.
Фокин вынул из широкого кармана парусиновой куртки письмо. Проглядел его текст.
– Сима писала, а Таня приписывала…. Надвигается полярная ночь. Тут вон Эльбрус светит горбами, красота, как на картинке. У нас всё строже. Диковатая прелесть. Таня говорит: фантастика и явь! Она у нас фантазёрка.
Он вынул из бокового кармана кожаный бумажник, достал цветную фотографию. Подал мне.
– Это наша Таня. Голубые глаза от матери. Сима считает, что её глаза, что цветущий лён. И правда, на Шексне, как зацветёт: что нива, что небо. Голубень без края. Не надивуешься!
Скрипнула палатная дверь. Мы обернулись. В тусклом свете ночника – Чиж и рядом дежурный врач. Помогает Антону Митрофановичу сбросить туфли. Он лёг на койку. Она щупала его пульс.
– Полежите спокойно. Сейчас пришлю Розу Абрамовну.
Мы к нему. Фокин с осуждением:
– Я как в воду глядел!
– И що ты там увидел? – Чиж расстегнул ворот.
– Дурня в белых штанах!
Медсестра с ванночкой в руке переступила порог.
– Включите большой свет! – голос у неё был грозный.
Из-под чепчика выглядывали седые волосы. Ступала неторопко. Ноги в тапках с каракулевой опушкой. Ванночку со шприцем – на тумбочку.
– Подвинься, Чиж перелётный. Да не дёргайся, как ужаленный! Засучивай рукав!
Села на край кровати. Помогла отсмыкнуть рукав к плечу. Ватным тампоном протирала сгиб локтя. Запахло спиртом. Антон Митрофанович потянул носом.
– Ишь, унюхал! – в голосе мягкий укор. – Вон у Веры Акимовны донюхался. Сгорел от чифиря. Вечером пьёт. Утром пьёт. Преставился в одночасье. Осталась одна с пацаном. Увезла на Кубань. Мать у неё там.
Роза Абрамовна – старожил «Кавказа». Сколько бы я не приезжал сюда, она – на посту. Новые врачи, другие медсёстры. А она незаменима. Добрая ворчунья. Ласковые руки. Она умела так делать укол, что не ощутишь ни боли, ни жжения. Не промахивалась, целясь в вену.
– Летаешь, Чиж, шибко отчаянно. Мотри, не опали крылья! – Роза Абрамовна говорила грубоватым голосом, делая своё привычное дело.
Чиж всё принюхивался, облизываясь.
– Налей-ка, Роза, рюмку мне с мороза…. Ну, влюбился в вас, Роза Абрамовна!
– Ухажёр! Явился, не запылился, – хихикнула медсестра. – Подумать только: вытащили мужика из криза, а он, вертухай безмозглый, распелся, расплясался!
– Помирать, так с музыкой!
– Держи ватку, танцор! – она собрала в ванночку иглу, шприц, остатки ваты. – Лежи смирно. Мотри у меня!
В дверях столкнулась с диетсестрой. Уступила ей дорогу. Та – вихрем к Чижу. Пала на колени.
– Это я виновата, козак! Это я – дура!
Роза Абрамовна глядела на неё с порицанием.
– Эх, Вера… Вера Акимовна…. А он – после сердечного удара… – утопала, с трудом передвигая отяжелевшие с годами ноги.
Чиж поглаживал распущенные волосы Веры Акимовны.
– Не турбуйся, милая. А душа-то, а душа тем и хороша, що летит куда-то, крыльями шурша.
– Ой, мне же кефир готовить! – она встала, одёрнула брючки, промокнула платочком глаза. Вымученно улыбнулась – По-держи, козак, душу, пока при себе….
Быстро покинула палату.
Чиж отложил ватку. Стянул с себя расшитую рубаху, глуховатым голосом заключил:
– Один приговор: дурень!
– Точно определил, Дрекус! – резко сказал Фокин. – Я насчёт Верочки. Зачем ты морочишь ей голову?! Ей в жизни не повезло. Она отмахнулась от личного ненастья…. Как за соломинку – за тебя. Годы-то уходят. Красота блекнет…. А ты тут….
– Та цэ, Фока, игра.
– Нет, Антон, тут я не за тебя! Ты, как обёртка от конфеты. А ей нужна сама конфета. Плохая игра для взрослого мужчины! Ты мотнул хвостом – поминай, как звали. А для неё новая боль. А о Галине Осиповне подумал?
– Да отстань ты, Фока, наконец! Поучитель из зачуханного монастыря! Не везёт мне в смерти – повезёт в любви….
– Яковлевич, пошли на кефир, пока я не расквасил морду этому коту!
В коридоре встретили Веру Акимовну с подносом. Несла кефир Чижу.
В столовой курортник из соседней палаты спросил:
– Как он?
– Мотор барахлит, – коротко отозвался Фокин.
– На вид, вроде, не старый. Зашатался: я подумал – назюкался не нарзана: побывал в духане.
– Жизнь подломила – вот и шатается.
– Жизнь – штука извивистая, – сосед пил кефир, как предписывается медиками: с паузами, смакуя, не торопясь. – Зашатался он под пляс….
… На третьем этаже, в просторном холле перед кинозалом, обычно проводили своё свободное время отдыхающие. Танцы под баян. Изредка встречались с актёрами, писателями. Песняка давали, если был повод. И дни рождения отмечали. А в тот вечер затеяли бальные танцы. Манерно. Томительно. Как в далёкую старину. И диетсестра – в толпе курортников. Антон Митрофанович не отставал от неё. Внезапно запел. Голос у него мягкий, с украинской лиричностью:
Карие очи, очи дивочьи,
Где вы навчились зводить людей?
Чи вас ворожка приворожила?
Чи вам ворожка чарив дала?
В холле притихли. С удивлением слушали. Одобрительно подпевали. А он, распалённый вниманием к баянисту:
– Можешь сбацать цыганочку с выходом?
– Запросто! – и бросил пальцы на кнопки музыки.
Пары танцующих распались. Образовался круг. В него и вошёл Антон Митрофанович. Правую руку – на затылок. Левую отвёл в сторону, как птица крыло. Притопнул. Привскочил на носки. И пошёл. Руку – на грудь. Другой – по колену. Вертькруть – выкаблучивал, прихлопывал, ускоряя разминку. Плескали в ладошки окружающие, нагоняя азарт танцору. Он носился метелью перед ними. За ним увязалась Верочка с распущенными волосами, как у русалки, да со звонким голосом:
Дроби, дроби, дроби бей!
Носки-пятки не жалей!
Обогнала Чижа, как белая куропатка, семенила ногами да за-зывно платочком помахивала. Белая кофточка – пузырём.
– Держись, козак!
Она – притоп. Он – прихлоп.
– Шибче! Шибче! Шибче!
На полукруге Антон Митрофанович пошатнулся. Она поднырнула под его руку, обвила талию руками. А он – с дрожью в голосе:
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краше в свитиже жилося….
Баянист сжал музыку. Чиж поднял руки в гору:
– Хэндэ хох!
Подошла дежурный терапевт. Увела Чижа в палату.
… Сосед допил кефир. Вытер губы рукавом.
– Привет вашему Чижу. Так кажется его фамилия. Голос у него – хоть в Большой театр…. Пусть побережёт мотор. А «цыганочка» от него не уйдёт....
* * *
… Антону Митрофановичу приглянулась ива, купающая свои тонкие косы в Ольховке, за бетонной оградой на краю владений санатория. В свободные часы от процедур он приглашал меня на прогулку.
– Подышим, Якович!
И мы с ним давали круги, огибая «Кавказ». Ему пока не разрешали медики дальние вылазки на терренкуру.
Установилась здешняя осенняя благодать: ласкающее солн-це, тишина. Тем более, сто собесовская здравница расположилась на отлёте от центра Кисловодска. Иногда проезжала машина по той стороне речушки.
– Жизненный путь человека – это судьба его, – Антон Митрофанович говорил раздумчиво. Шагал без спешки. Прерывал воспоминания, будто выбирал из прошлого что-то для него значительное. – Вот Настя Павлова. Русская женщина, каких миллионы. Не очень грамотная. Неприхотлива в быту. В одежде без моды. Щоб покрепче да поудобнее.
Вот перед маем, в том году, когда мы с Галкой приехали в Надречье. Она – уже профорг. «Бригадир, давай гульнём на при-роде. Как ты на это?». Сперва я её не понял. – «Семьями, на берегу Ипути. Люди порадуются. С детишками. С самоваром. Не втихаря, закусывая рукавом…». До меня дошла её затея: сбли-зить бригаду. Она сама всё устроила. На траве, под осокорями, простыни настелили. Мужики уху сварили. И по рюмке пропустили. И писни спивали. И я затянул на родной мове. Голос у мэнэ от батьки. Он был первым песняром в Немовичах. Як грянет: «Ой, на гори тай жнецы жнут, а по пид горою, яром, долыною казаки идуть…». Веришь, Якович, кажется, птицы утихали при его пении. В церкви пел, на клиросе – почёт….
Нехай сдержал слово. У подошвы пригорка, где до того царствовали тополь да мои аисты, к середине лета – кагат шпал. Настя подговорила бригадных на толоку. И Зубок загорелся: «А чего, мужики, рванём, бляха-муха?!». Сельсоветчики выправили бумагу на участок под дом и приусадебный клок земли. А лето в распале: дни длинные. Мои путейцы после работы – к нам, на стройку. Фундамент сладили. Шпалы – в замок. Сруб и стропила – на виду Надречья. Галина было засуетилась с магарычом. Зубок от всех, как отрубил: «Не обижайте – мы по совести?!». На утреннем разводе я поклонился людям: «Дьякую щиро!» – «Не дорого твоё колечко – дорога твоя любовь!». – смеялась Настя, хлопая ладошками. Кто учил её доброте?.. Такое в Кремле не придумают, Якович! У самой-то у неё – жизнь с горьким плачем.
– Да при чём тут Кремль? Ты – мужчина видный, вот она и положила на тебя глаз. Просто, как репа! – вмешался я в его рассуждения.
Чиж притишил шаги. Оперся о бетонную перегородку. Вслушался в плеск Ольховки.
– Может, ты и прав, Якович. Это могло быть. А хто просил её воевать с пьянством?..
Настало какое-то поветрие: мужчины пьют и пьют. Надречье в сплошном хмелю. Жёны, матери, невесты в ругани, в слезах – никакого уйму. Настя – к участковому милиционеру: «Власть, помогай!». Тот выслушал её, будто бы сам не замечал поселкового зла. «Проведу беседу с гражданами». Настя – в райисполком: так, мол, и так. «Проверим ваш сигнал». А мужики, как пили, так и продолжали веселиться. И мы с Галкой застали то же самое лихолетье…. Она написала в Москву, самому Брежневу. Ответа никакого!
– Якович, почему ты думаешь, люди тянутся к церкви?.. – Чиж пытливо смотрел на меня. – Только не говори, що воны повернулись к Богу! Я по жизни сужу, а ты як?
– А почему же? – я был обескуражен его вопросом и намеревался узнать, как это – «по жизни»?
– Не к попу они тянутся. Ни в коем разе! Несу своё горе в храм. Пришёл к врачу. Тот выслушал, написал рецепт. В аптеке – нема! Пошёл к знахарю, последние грошики унёс, а хвороба не отпускает. Одна надея – небо!
– Ты упрощаешь, Антон Митрофанович!
– Погорел человек. Он – в правление колхоза. Посочувствовали. А время к зиме. Он – в сельсовет. Кончился бюджет! В райсовет – тягучая справа. Написал в Москву, как Настя Павлова. Мольбу вернули в область. Оттуда – в райсовет. А снег порошит. Семья – в чужом сарае, на соломе. Куда дальше? В церковь: «Боженька, помоги мне, грешному!».
Даю голову на отсечение: помоги человеку в беде вовремя, подставь власть своё плечо нуждающемуся, половина прихода у батюшки и не вспомнит про Бога.
– Опять упрощаешь, Антон Митрофанович! Верование – это духовная потребность человека. Движение сердца, если хотите!.
– Ой, лышенько! Оци мэни письменники! Вот слухай сюда! От Галины я узнал, що поселковая шинкарка – самая прилежная в здешней пастве. Ни одной службы не пропускает. При немцах варила брагу. Полицаев подпаивала, щоб закрывали глаза на её промысел. Фашистский советник потягивал её шнапс. Советская власть терпела: послевоенные тяготы заедали. А, может, и из личной корысти…. Пошёл я к ней. Орёт через порог: «Чего тебе? Если крепкого, то приходи вечером!».
Я повёл с ней балачку. Она спустила с цепи собаку. Села на крыльцо. Держит её за ошейник. «Ну, говори, бульбовец!». Я гляжу на её двор. Запущено всё. Не заметил мужицкой руки. сарай – под зелёной соломой. Лебеда на ней. Трухлявые чурки подпирали завалинку. Сама она была одета, як нищенка. Спидница драная. Заношенная кофта. Седые волосы не прибраны.. Дрогнуло моё сердце от её убожества…. «Не спаивай моих рабочих, Домна Власьевна! Ходишь в церковь, а сеешь зло!». Она ослабила пальцы на ошейнике, прищурила слезящиеся глаза: «А ты что за указ?! Я жена красного комиссара, погибшего за народную власть…». А я гну своё: «Варите самогон в сарае. А если искра – пыхнет всё!» – «Ты пришёл пугать меня?! Жалельщик нашёлся!». И снова: «Я вдова красного комиссара…». – «А я кум микады!». У неё глаза расширились: «Кого?!». – «Японского императора!». Она перекрестилась: «Изыди, сатана!». А меня уже злость забирала: «Не прислушаешься, Домна Власьевна, пе-няй на себя!». Она криком: «Да пошёл ты!». И так матюкнулась, що у меня уши затрепетали….
– Теперь, Якович, скажи, зачем она ходит в церковь?.. – И сам же ответил. – «Молит Бога, щоб уберёг её, несчастную, брошенную всеми».
– Как же совместить зло и покорность Богу?
– А вот, товарищ письменник! Я из породы тех, кто сам не лежит и другим лежать не даёт. После шинкарки – бегом на рабочую вертушку. Успел предупредить Бабича, що отлучусь с околотка. В Новозыбкове – прямиком в Горсовет. Секретарша дикторским голосом: «Вас приглашали?» – «У мэнэ балачки державного толку хвилинок на пять». Я нарочно нажимал на ридну мову. «Будь ваша ласка, скажите голове…». Понимаешь, Якович, сработало!
Мужчина с брюшком и узенькой бородкой поднял голову. Солнце блеснуло на его лысине.
– Наслышаны, наслышаны о вас, товарищ Чиж. И то – Чиж. И другое – новый бригадир. Похвальная информация о вас. Присаживайтесь поближе, – он царственным взмахом белой руки указал на приставной столик, сам не покинул рабочее место. – Наводите порядок на участке – похвально.
– В меру моих сил, товарищ председатель.
– С чем к нам?
– Шинкарка сидит в печёнках! – я снял фуражку, положил на соседний стул. – Спаивает железнодорожников.
Смотрю, насторожился. Приветливость меркла, як догорающая свечка.
– Это прерогатива милиции и сельсовета.
Этим словом он меня укокошил.
– Подворье у неё ветхое. Самогон ей не даёт достатка. Сама обношена. Она, как говорили мне, жена комиссара….
– Имеем соответствующие данные. Её муж был комиссаром национализированной спичечной фабрики. Немцы расстреляли его в восемнадцатом.
– Помочь бы ей. Тогда и шинкарством…
– Идёт проверка! – со значительностью в голосе перебил меня председатель. – Неясно, как она выжила при фашистах?
Я даже привстал от растерянности:
– Почему её не повесили фашисты? Её – вдову комиссара?!.
– Повторяю, соответствующие органы проверяют.
– Люди в Надречье думают, що немцы не тронули её из-за самогона.
– Факты! Доказательства! – всё строжал голос преда.
– Подворье у неё трухлявое. От искры может пыхнуть. В Надречье нет своей пожарной команды.
– Вы что, намекаете о поджоге? – он дёрнул головой, выставляя вперёд бородёнку.
– Кто знает наперёд?.. А вдруг проверка окажется напрасной? А мы ей не поможем. А самогонка идёт…. Жаль женщину! – Я поднялся, нахлобучил картуз. – Привет советской власти!
– Север вас ничему не научил! – он сузил глаза, рывком поправил узел галстука.
– А вы бывали на том Севере?
– Ещё чего?! – он вмиг покраснел.
– Заезжайте в Надречье. Шинкарка угостит! Адью!
– И вы – бегом в церковь? – напомнил я Антону Митрофановичу прежний разговор о Боге.
– Я злой, як тот чёрт, которому мазнули скипидаром под хвостом, поплёлся на вокзал. Сошёл с вертушки на разъезде. И на Ипуть. Искупался. Вроде утихомирились нервы. Дома Галки ещё не было. Прилёг. Из коридора голос Павловой: «Бригадир, к телефону!».
– Поздравляю, казак! – в трубке голос Нехая. – Зачисляю тебя в свой партизанский отряд. Пока рядовым…. Дорожный мастер никак не нахвалится. Хотя есть и претензии.
– Я не старик Хоттабыч, – ко мне возвращался злой настрой, – порядок не выну из рукава.
– Лиха беда – начало, Антон Митрофанович!
– Поздравляете с чем?
– Звонил Сухорученков из Горсовета. Будто ты там вёл себя хулигански. И милиция тебе не нравится. И пожарку тебе подавай, – командир явно был доволен. – Крой по своим, чтобы чу-жие боялись! Сухорученков спрашивает меня: «Откуда взялся этот Чиж?». В ответ я ему – ежа в трусы: «Сергей Титович посо-ветовал!». Плямкнул он губами, слюной поперхнулся. И уж смиренным голосом: «Приструнь, пожалуйста, чтоб вёл себя в горсовете, как положено». Вот я и выполняю его просьбу. Не-по-о-ложено, товарищ Чиж!
– Слышу, командир посмеивается. «Прислали его из области на нашу голову для укрепления низового руководящего звена. А с Домной Власьевной я сам перебрешусь парой слов. Может, и в самом деле, ей помочь в жизни…».
– Слухай, Якович, как по-твоему, небо приглядывает за нами?
– Ты о чём, Антон Митрофанович. Опять про Бога?
– Кто-то сверху учуял мои балачки с шинкаркой, ей-ей. Вот що случилось….
Следующую ночь казарму разбудил крик. В окнах – жёлтый свет.
– Пожа-ар!
По пожарному расписанию мне и Галине положено бежать с вёдрами. Побежали. Дом Домны Власьевны охвачен пламенем. Кто-то сунул мне в руки багор. «Растаскивай!». Я занялся верхом крыши с остатками соломы. А Галка бегает в паре с Настей. Собирают барахло погорелицы. Голос Зубка: «Кто видел Домну?». Ему ответили: «Увезли на машине в Злынку!». Прикатила пожарка спичечников. К утру тлели лишь головёшки. Приспел час гнать Галке на работу в Злынку. Она пообещала Насте проведать Домну Власьевну в больнице.
Моя бригада по плану собиралась менять шпалы возле разъезда. Я заявил диспетчеру о предупреждении поездам насчёт путевых работ. Зубок с перебинтованной головой повёл рабочих с вагонеткой на место ремонта.
И тут к гаражу подкатила телега. Двое седоков. Одного я сразу признал: участковый милиционер. Другой – в штатском, голова кудлатая. Лошадь привязали за телеграфный столб.
– Здравствуйте, гражданин Чиж! – участковый приложил два пальца к козырьку милицейской фуражки. – Это представитель пожарной охраны. Нужно поговорить.
– Хлопцы, у меня рабочий день. Нельзя ли отложить балачку?
– Мы тоже на работе! – участковый сел на подмостки гаража.
– В чём забота народной милиции?
А сам думаю: «Як там, на переезде? Там сторож – оторви да брось! Вот-вот пройдёт пассажирский. Как он проводит его?..».
– Если насчёт пожара, то покороче….
– Где вы были сегодня ночью? – пожарник сел рядом с милиционером, раскрыл папку, готовясь писать ответ.
– Ищете поджигателя? – в нетерпении кладу шаблон на плечо. – Ночью тушил пожар. Может, сама Домна Васильевна уронила искру: она малозрячая. Она жива?
– А до того? – настырничал пожарник.
– До чего «до того»? – я притворил дверь гаража. – Хлопцы, у меня горячий день.
– У нас – тоже, – милиционер щёлкал кнопкой планшетки. – В каких отношениях вы были с пострадавшей?
– До побачения! – я поспешил на переезд.
На следующее утро сразу три повестки: мне, Зубку и Павловой. Явиться в отдел милиции! Я позвонил Нехаю.
– Идите все на работу. Разгар ремонта – не до милиции.
Через час к нам прикатила «мигалка». Забрали Настю. Мой протест не дослушали. Замигали и укатили в Злынку. Вернулась она на рабочей вертушке. Оказывается, Ефросинья Остаповна Топтуха явилась в милицию и заявила, що бачила Павлову ночью у двора Домны Власьевны. А потом занялся пожар. Она, мол, и раньше имела зуб на шинкарку. Я снова к Нехаю.
– Да плюнь ты на всю эту возню! Спросы-расспросы! Работайте! С милицией сам улажу. Эта Топтуха – наплести ей, что козлу чихнуть!
Я позвал Настю в свою комнату: было или не было?.. Она откровенно объяснила: была у ворот вдовы! Вечером к ней в ка-зарму явился её муженёк: «Подруга, выручай! По старой дружбе – на полбанки…». Чтобы не булгачить жильцов, она увела хмельного Суслика во двор. Услышав отказ, он пригрозил: «И тебе, стерва, и Домне икнётся!» – «Мелет спьяна», – решила она и ушла домой.
– Пусть этот разговор, бригадир, останется между нами. Я и в милиции не призналась. Заметут его….
Я дал слово. А сам стал искать Суслика. Без милиции. Без пожарных. Наткнулся на него на берегу речки. Мертвецки пьян. Я поднял его на ноги: «Ты где был в ночь пожара?». Он таращит глаза по варёному яйцу. Потом, видимо, до него дошло: пожар! Он схватил толстый сук. Не успел я развернуться – бах дрыном! Целился по голове, но угадал в подбородок. (Антон Митрофанович потрогал низ лица. Потёр шрам). Да где ему до меня! Пьяный в лоск. Тащу его в посёлок. Навстречу старая женщина. Раскосмачена. Бух мне в ноги: «Не впутывай, ради Христа, милицию. Чем попросишь, отблагодарим! Засудят – один он у меня!». Держу ладонь на подбородке. Внутри кипит злость: готов убить злыдня! И старуха ниц у моих ног. «Забирайте своего алкаша!». Вдогонку крикнул: «Рот – на замок!».
Дома покривил душой, сказав Галине, мол, рукояткой лопаты нечаянно задел. Настя при встрече благодарно кивала головой.
Домне Власьевне вернули сознание, разрешили милиции снять первый допрос. Он, Суслик, виновен. Припёрся в темноте: «Налей, умираю!». Пьян-пьянёхонек. Выпроводила за ворота. Матюкался и пригрозил: «Сожгу твоё гадючье гнездо!». Суслика тот час разыскали. «Пьян был… Могёт, и уронил спичку… Ничего не помню…». Так и на суде держался….
– Знаешь, Якович, тот случай вроде спаял бригаду. Люди не говорили в открытую, но я чувствовал: зауважали! Потом за безаварийность нас премировали. Рабочие не помнили, когда такое бывало.
К осени наш дом задышал живым. Тесовая крыша. Русская печь с лежанкой. Окна со ставнями. Галка расписала их голубой краской. Спичечники помогли пиловочником, стеклом. Нехай постоянно спрашивал, чем помочь….
На моё предложение отметить новоселье Нехай откликнулся согласием. Я встретил его у бригадного гаража.. он прибыл на мотовозе. Был в сером лёгком плаще. Полы – нараспашку. Под плащом – офицерский китель. На нём – орден Красной Звезды и медаль «Партизану Отечественной войны. Красивые сапожки – блеск! Диагоналевые бриджи – ни складочки! Чёрные брови. Чёрные усы. Пожал мне руку.
– Молоток, казак! – взял меня под руку, и мы направились в посёлок. Он повторял на ходу, – Молоток! Ещё в конторе дистанции решил проверить твой участок старинным способом. В мотовозе поставил на столик стакан с водой доверху. На полной скорости жмём. Ни капельки не расплескалось. Участок – загляденье, – он остановился, как вкопанный. – Это когда же успели?!
Новенький навес с длинным столом. Под началом Сидора Зубка рабочие вкопали три столба. По стропилам накинули толь. Лавки с обеих сторон.
– Мои ребята – бригада, ух! От непогоды укрытие. Побалагурить, есть где. Перекусить – садись.
Командир сел на лавку. Подёргал столешницу. Поторкал подпорки.
– Что же, молодца вы тут!
Нехай указал на заросли лебеды, высокого репейника и татарника. До войны там стояла бригадная табельная. Немцы сожгли:
– Восстановить бы….
– Посоветуюсь с бригадой, Михаил Иванович….
Торжество было под открытым небом. Пригласили полпосёлка. Места хватало всем. Столы заняли у жильцов казармы. Стулья, табуретки каждый нёс из дому сам. Посуду заняли в сельповской столовой. Настя выпросила в Райпрофсеже транзи-стор – голосил на всю возможную мощность!
Аисты сперва сердито щёлкали клювами. Снялись. Круги над тополем. И снова – на гнездо. Там попискивали птенцы.
Гуляли от души. И выпили. И попели. Жалели, що не было гармони. Ни начальников. Ни подчинённых. Як в той бани – равенство!.. Засиделись до поздней зорьки. После посошка стали расходиться шумно, весёло….
Часов в десять шофёр подогнал мотовоз к гаражу. Михаил Иванович позвал меня в салон.
– Ты, Антон Митрофанович, мыслящий мужик, – сказал командир. – Пора тебе двигаться вверх. Подучиться треба. Есть одно место в Гомельском институте. Для повышения квалификации.
– По вашей методе, Михаил Иванович? – напомнил я первый разговор при знакомстве.
– Так, для негодных, казак! – засмеялся Нехай. – А ты – молодчага!
– Можно повременить с ответом? Посоветоваться с женой….
– Учти такое негласное правило: два раза выдвижение не предлагают. Завтра позвони!
Вернулся в дом. Галина и Настя успели всё прибрать. На дворе сиротливо виднелись столы. Настя поцеловала сперва ме-ня, а потом – Галку. «Жить вам поживать – добро наживать!».
Остались мы с Галкой вдвоём. Она прижалась ко мне. И та-ким шепотком, як напроказившему сынку:
– Настя своего мужа гоняла метлой, а я тебя ухватом отхо-жу!
– За що? – отжался я от неё.
– По-мужицки поглядываешь на Настю! Ясно выражаюсь?
– А чего? Гарна баба, – жартуючи оправдываюсь.
– Ну-у, смотри! Я сказала свое слово.
А я вспомнил, як провожал её на работу. «Я вас люблю так пламенно и нежно, що не дай вам Бог встречаться с кем-нибудь другим…».
– У Пушкина несколько иначе, Антон Митрофанович.
– Так, то Пушкин, а я – Чиж! Я из романтиков. Достаётся чаще любовь, чем ото самое, – Чиж подкрутил свои рыжеватые усы, – улавливаешь, Якович?.. Вы с Фокой упрекаете меня за Верочку. А у неё со мною агапе. Так греки называли духовную любовь. Улавливаешь разницу?..
– Ты, Антон Митрофанович, и теорию подпускаешь под свои, мягко скажем, похождения.
– Закрой поддувало, Якович, кишки простудишь! – со сме-хом Чиж потянул меня в сторону санатория.
– Не сифонь, Дрекус! – в тон ответил я ему.
– В тот вечер, колы справляли новоселье, я сказал Галке, що Нехай хочет отправить меня в Гомель на учёбу. «Надолго?» – погрустнела она. «На полгода. Да тут рядом, буду приезжать повидаться», – успокаиваю я её. Она своё: «Путь вверх нам с тобой, Тоша, заказан! На словах – всё в прошлом. А в «кадрах» папка с нашими личными делами. А в папке – пятьдесят восьмая и с примами. Не вычеркнута она, Тошка! Бульбовец, враг наро-да, тянул свой срок на Севере. Так зачем нам разлучаться на полгода?» – «Так мир не кончается за полосой отвода, Галка! Узнать побольше, мозги просвежить…». А она тихонько всхлипнула: «И ты это говоришь мне, выпускнице Высшей комсомольской школы, будто бы я уж совсем незнайка? В кадровой лестнице я знаю поболее твоего»…. Я приголубливаю её, ворошу её пахучие волосы. А она опять тихонько: «Давление скачет, Тоша. Вялость какая-то во всём теле…» – «Может, на курорт?» – «Какой курорт?! – подняла она голову. – План горит!».
Утром она сказала: «Решай сам. Ехать или не ехать в Го-мель». И такая грусть в её голосе, хоть плачь. И стукнула себя по башке: «Антон, выкинь из ума Гомель!. Як ты оставишь Галку одну?». Звоню Нехаю. А он басом: «Ты, казак, глузду спятил! Думал, что Галина Осиповна связала жизнь с умным человеком! Сдавай участок Зубку и пакуй чемодан! Бабичу сам скажу!».
… У ворот «Кавказа» нас встретил Фокин.
– Где пропадали, чинарики? Полдник профукали. Верочка изболелась: «Где да где козак?».
– Мосток через Ольховку обследовали! – в своей манере ответил Чиж. – А ты куда намылился?
– В дом Ярошенко. Хранительница обещала показать запасник. Там наброски картин. – Рэм Карпович покинул нас.
– Не человек, а локомотив под парами! – Чиж помахал рукой вслед товарищу.
В столовой Вера Акимовна налетела с укором:
– Нарушаете режим, больной! – а у самой глазки обласкивают Чижа.
Быстро перед ним тарелочка. И мне – тоже. Варёные яички. Булочка с маслом. По стакану молока. Сама села рядом. Оперла голову ладонями, руки – шалашиком.
– Жуй, козак, медленнее: калории усваиваются полнее.
– У меня желудочный сок всегда готов варить! Веришь, кам-ни переваривает.
– Заливаешь, козак! – смеялась Вера Акимовна.
– Почему вы всегда зовёте его козаком? – спросил я диетсестру.
– У нас, в станице, козак – на вес золота, – она отгорнула скорлупу и подвинула к Чижу стакан с молоком. – Особенно, если у него усы рыжие. Кажут, такие в любви жаркие. Только чиркни, как спичку – сразу огонь!
– Вот тебе, Антон Митрофанович, и агапе! – напомнил я ему наш недавний разговор.
– А що такое? – зацепилась Вера Акимовна.
– У древних греков так называли жертвенную любовь.
– Так то ж у древних, а мы – люди живые!
К столику медперсонала подошла наша палатная терапевт. Диетсестра подхватилась.
– Минутку, Берта Львовна! – и скрылась за пологом раздаточного отсека.
– Завтра, Чиж, полетим с вами на ЭКГ, – сказала врач, усаживаясь за служебный столик.
– Слухаю! С детинства побаиваюсь начальство. Но, если оно прекрасное, – Чиж поднялся, поклонился Берте Львовне. – Хоть на край света.
– Ох, голова ваша забубённая, Чиж. Лететь не надо. На каре-те через две улицы – наш край света.
Вера Акимовна вынесла из раздаточной чашечку и чайник, вазочку с кусочками рафинада. Сама налила кипятку из чайника, а из фарфорового – тёмной заварки.
– Спасибо, Верочка.
– А вы знаете, при Екатерине Второй чай был роскошью. Везли его из Китая, – это я повёл речь, глядя, как аккуратно отпивает кипяток Берта Львовна. – А простонародье пользовало природу. Появился в столице копорский чай. Готовили его из листьев кипрея. Народ сразу прилепил ему название – кипрей-чай. И траву стали звать Иван-чаем, подчёркивая тем самым, что чай такой пили Иваны, из черни….
– С тобой, Якович, страшно водиться – сплошная наука! – Чиж смеялся, поглядывая на диетсестру. – Мне нравится краснодарский. Ароматный, для сердца полезный.
– Особенно, если его готовит Вера Акимовна!
Берта Львовна глянула со значением на диетсестру. Та, покраснела, опустив глаза. Чиж сделал вид, что не понял намёка врача.
– Бывал в Новозыбкове, первым делом – в бакалею. Продавцы меня приметили, оставляли цибик-другой специально для меня.
Берта Львовна поднялась, запахнула белый халат.
– Условились, Чиж, едем к кардиологам.
Её проводила из столовой до выхода диетсестра. Поднялись и мы. Антон Митрофанович кивнул Вере Акимовне.
– Спасибочко! Было очень вкусно. А мы с Яковичем оккупируем балкон. Погода сама зовёт нас к себе….
Погода, действительно, баловала Кисловодск. Умеренное солнце. Безветрие. Из долины Ольховки тянуло пахучим воздухом, настоянным на ароматах увядающих горных трав. Где-то в районе «Журавлей» играло радио, но звуки его глохли в густых деревьях.
… Из кардиоцентра Чиж вернулся сияющим. С порога крикнул мне:
– Якович, составляй кумпанию на Сосновую горку! Хочу повидать Шат-Гору!
– А режим щадящий?
– Моё сердце перестало дурить!
У меня было окно между процедурами, и мы тихим шагом отправились дорожкой на высотку. Антон Митрофанович заранее запасся семечками. Белки без страха спрыгивали на его ладонь. Хватали подсолнухи и скакали на стволы.
Наверху нашли свободную скамейку под кустом шиповника. Чиж оглядел округу. В стороне Осинового ключа увидел крышу санатория «Эльбрус» и помрачнел.
– Отойдём к другому боку, щоб и духу оттуда не наносило! – он указал на здравницу МВД. Мы ушли на другой склон. Укрылись под сосной, устроились на лавочке, в виде дивана.
… – Вот приехал я в Гомель. Приняли на курсы без волокиты. Собеседование сперва с каждым новичком. И вот меня поставили у чёрной доски. Преподаватель написал задачу. Я гляжу на алгебраические знаки, як тот баран на присловия. Мнусь со словами:
– Скажите спасибо, що я не забыл таблицу умножения, товарищ учитель! А он крутанул очкастой головой, поклонился в мою сторону:
– Спасибочко, товарищ Чиж, спасибочко!
И мы рассмеялись. Все шесть месяцев при встрече пони-мающе улыбались. На выпускном вечере он советовал мне подать заявление на заочное отделение института..
И ещё спорили до хрипоты с историком. Меня задело его огульное обвинение в репрессиях сотрудников НКВД. Он начитался откровений вашего, Якович, брата об ужасах того времени. А я ему в отпор, як пострадавший, рассказал о случившемся со мною на «полярке».
Пробивали трассу мы на Таз. Зима в разгаре. Мороз под пятьдесят. Ведём мёрзлый счёт на метры. Отбежим к костру, чуток отогреемся и снова за лопату. Вдруг меня вызвали в «теплушку» – вагончик с печкой к «куму». На стройке таким подчинялись безоговорочно: НКВД. Сидим с ним в тёплом балке. Он выматывает из меня сведения по бульбашам. Налегает на облик Стального и его архаровцев. Сам он попал к нам, на «полярку», из пограничников. Под Любомлем его подстрелили местные «самостийники». Вылечили. На комиссии признали нестроевиком и послали на Север дослуживать до пенсии. Сидим, балака-ем. Он курит, а я слюнки глотаю. Он пишет, а я через окошко поглядываю: что там на природе? Ветер гнёт сосёнки. Снег вьётся каруселью. Заглянул охранник: «Увожу своих в эону». – «Мы догоним!». И продолжает писанину. Буржуйка погасла. Плошка хлипала из последних сил. А «куму», наверное, приспела пора отчёт подавать по начальству. Подсказать ему, що и нам бы пора отчалить в лагерь. Боюсь – не положено. «Что ж, Чиж, кажется, всё уточнили. Вот здесь распишитесь». Я торопливо чиркнул свою фамилию. Он сложил бумажки в планшетку. Надел белый полушубок. Перетянул его офицерским ремнём. Поправил кобуру. «Пошли, Чиж!» – пропустив меня вперёд, он притворил двери балки. Как позднее я догадался, що вин не освоил лагерные порядки. Не полагалось оставлять зека без охранного присмотра. А к тому часу темень сгущалась. Едва различались чахлые берёзки и запорошенный снегом стланик. Шагаем по следам колонны. Мои чуни смёрзлись. Шапка из сукна едва держится на голове: поднялся ветер. А моя ватная одёжка на рыбьем меху.
Поднялась пурга. Идти-то всего ничего, а не видно ни зги. Будто черти справляют свадьбу! Грузнем в снегу до колен – потеряли дорогу. Оглядываемся, согнувшись под встречным ветром. «Кум» толкает меня вперёд: «Ищи след колонны!». Какой там след?! Белая пустыня под сполохами сияния. Ноги мои ничего уж не чуют. Я сел в снегу. «Ты чего?» – кричит на ухо «кум». А я мычу: «Сил немае!». – «Ты это брось! Нащупывай дорогу!». Поднял меня. Туда – шаг, сюда – шаг…. Мороз уж залез в каждую клеточку тела. Сперва-то я вспотел, а потом, казалось, що пот замёрз и льдом лежит на спине. «Держись за меня, Чиж!». Навалился на его плечо. Десять шагов – стоп. Десять шагов – стоп. Он трёт рукавицами своё лицо. Ветер мотает его планшетку. Он с трудом затолкал её за пазуху. Меня не бросает.
Вдруг он вырвал из кобуры наган. Бах! Бах! В буранной мгле что-то двигалось. Опер опять пальнул. Олени! Нарты! «Кого пугаешь начальник?». Ненец затормозил упряжку. Остол упёр в снег. Поднял капюшон дохи. «У меня – почта. Другой человек нельзя!». Мой «кум» вертит наган в руке. Рукавицы на верёвочке через шею бьются под бураном. Толкнул меня на нарты. Сам заскочил туда же. «Гони в лагпункт скорее!». Каюр ткнул остолом оленя. Мчимся. «Кум» выхватил остол, сам шпиняет оленей. Ворота лагпункта на запоре. Опер опять: бах! Караульщики забегали. Фонари мелькают. «Кум» вперёд. Орёт на часового. Цуцики узнали его. Он упал на нарты. «Гони в санбарак!».
Дежурный врач из заключённых раздел меня. «Угораздило же тебя! Не мог переждать?». Тем временем опер сбросил полушубок, стянул обмёрзшие бурки. «Спирту! Мне и ему!» – приказал врачу. А возле меня санитарка хлопочет. Таз с ледяной водой. Мои ноги – туда! Трёт с силой. Боль обожгла. «Терпи! Иначе – чирик!». Врач смазывал нос и щёки опера гусиным жиром. Мне влили в рот из мензурки спирт. Дали глоток воды. Опер выпил сам. Похукал. Санитарка дала ему краюху хлеба. Он с жадностью зажевал с причмоком. А я – едва глотаю слюну. Врач говорит: «Видел в конторе посылку для Чижа…». – «Проследи, чтобы заключённый не накинулся на еду. Может случиться заворот кишок…». «Кум» уже опьянел, едва ворочал языком. Держась за стенку, скрылся за занавеской в углу приёмного от-деления. Тоди мы и встретились с Галкой, в барачном лазарете….
– Вот, Якович, я тот случай привёл историку в Гомеле. Он своё: «Это исключение!». Я ему про Барабанова. Он в запале: «Вы готовы обелять бериевский произвол!». А я ему спокойно: «Нельзя всех под одну гребёнку стричь». Влепил он всё-таки мне трояк в выходном свидетельстве по окончании курсов.
– Антон Митрофанович, тут я на вашей стороне! В тридцать седьмом я работал на Байкале. Начальником стройки был орденоносец, строитель Турксиба. Случился большой силы ливень. Поползли откосы гор. Движение поездов остановилось. Нашего Иванова пристегнули к тем, кто медленно устранял последствия. Так начальник оперпункта в Слюдянке, Минин, перед отправкой его в Иркутск под конвоем, дал ему свою дошку…. Иванова через полгода выпустили. Они обнялись и оба прослезились. Возвращаясь с фронта в сорок пятом, я встретил Минина в Иркутске на перроне. Подполковник. А тот, кто допрашивал и писал обвинительные бумаги, некто Терехов, к тому времени носил уже папаху и бекешу генерала….
Спускались мы с Сосновой горки мимо солярия под открытым небом. Под навесом дежурила медсестра. Чиж – к ней: «Померяйте давление и посчитайте пульс, будь ваша ласка». Медичка исполнила просьбу. «Можете лететь в космос! – с усмешкой сказала она. – Давление – сто двадцать пять на восемьдесят». Антон Митрофанович и тут остался верен своей манере: «Лететь с остановками или транзитом?». – «А это уж, как жена разрешит!», – так же шутливо ответила медсестра.
В палате мы застали Фокина. Сидит смурый. Покусывает гу-бы.
– Чего надутый, як индюк перед неподдающейся индюшкой?
– Битых два часа нервов! Хотел переговорить по телефону с Симой. То Ставрополь занят. То до Москвы линия перегружена. То Тюмень не отвечает. Дал телеграмму, что пока жив!
– А от нас привет послал? – Чиж сел с другом рядом. – Не журись, Фока: ты приедешь, и сам в Салехарде получишь свою телеграмму….
После обеда Рэм Карпович обрядился в походное: трико – брюки, парусиновую разлетайку, кеды и спортивную шапочку.
– Прокачусь на канатке! Побываю на Малом Седле….
– Если застрянешь, держись за землю! – Чиж подталкивал его к двери. – А у нас с Яковичем – тихий час.
Но Антон Митрофанович, разволнованный вольностью после строгого постельного режима, не мог днём спать.
… – Вот явился я в контору ПЧ после курсов. Нехай дружески встретил, прочитал моё выпускное свидетельство.
– Не подвёл ты меня. Молоток! Поздравляю! Небось, и Меза расцеловала? Заслужил, ничего не скажешь.
Повёл речь об участке бригады. Похвалил Зубка.
– Ты посоветуй ему идти в вечернюю школу. Пусть заканчивает хотя бы восьмой класс. Пошлём в Гомель доучиваться.
– И знаешь, Якович, бригада встретила меня тепло. Настя поцеловала принародно. «Это от всех нас!» – крикнул Зубок. И кого я увидел под навесом за столом?.. Не догадаешься! Суслик – среди рабочих. Прячет от меня глаза. Его амнистировали как бывшего партизана. А Зубок, переговорив с Нехаем, зачислил его путевым рабочим в нашу бригаду.
– И снова потекли дни и ночи в бригадных заботах да тревогах. И что особенного, Якович, так то, що тяготы эти не давили на плечи. Говорю об этом Галке, а она мне: «Так это же от вольности, Тошка! Это же нормальная жизнь рабочего человека. Ты же с детства приучен к труду. Эх, ты казак мой, казак!». И пошли мы с ней на крылечко своего дома. Сели, прижались друг к другу, як цыплята, согреваясь в купе….
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
[an error occurred while processing this directive]