23 апреля 2009 12:41
Автор: Евгений Астахов (г. Самара)
Река времён
Роман-летопись в четырёх книгах
Книга вторая
Дворянское гнездо
Начало и конец
Тифлисская родня. О доме в Кирпичном переулке и о мальчике, покинутом отцом
одственная принадлежность – штука довольно условная, всё дело в том, как подходить к ней, как воспринимать. То, что у грузин и вообще у кавказцев считается близким родством, русские часто называют седьмой водой на киселе. Кто при таком подходе выигрывает трудно сказать, но, видимо, всё же первые. Им уютнее и веселее живётся на этом свете.
Обилие родни всегда предмет гордости на Кавказе, верный залог того, что ни в беде, ни в радости ты не останешься одиноким.
Переехав в Тифлис в начале пятнадцатого года, мои родители сразу же обрели близкую и не очень близкую родню, о которой раньше только слышали от Антона Ивановича и дяди Саши, но знакомы не были.
Это, в первую очередь, большое семейство Сванидзе и ещё отдельная ветвь – семья Попхадзе. На них и остановлюсь, ибо описание всех наших грузинских родственников заняло бы неоправданно много места.
Начну, пожалуй, с сестер Сванидзе. Со старшей из них, Александрой Семёновной, в замужестве Монаселидзе, мои родители очень быстро подружились, особенно мама. Эта дружба с Сашико (так все называли Александру Семёновну), а позже с её братом Алёшей, длилась многие годы, вплоть до трагической гибели этой чудесной семьи.
Сашико держала в Тифлисе модную мастерскую; обучилась она столь тонкому ремеслу ещё будучи совсем молодой у парижских мастеров, кутюрье, как назвали бы их сейчас.
Я хорошо помню эту милую женщину, она часто приходила к маме после того, как мы перебрались в Тифлис в тридцать шестом году.
Что касается Александра Семёновича1, его жены Марии Анисимовны Корона, младшей сестры Маро, то они приезжали в Батум и в Цихис Дзири, и тоже запомнились мне.
Конечно, этих отрывочных детских воспоминаний было бы недостаточно для написания отдельной главы о Сванидзе, когда б не подробные рассказы родителей, Николая и дяди Саши. К этой теме они неоднократно возвращались в течение всей своей жизни, побуждаемые к тому порой самыми неожиданными ассоциациями.
Постепенно в моём воображении складывались образы многих, безвременно ушедших из этого мира людей.
– Проходил сегодня мимо оперного театра, – говорил мой отец, – смотрю: «Аиду» дают. И сразу вспомнилась Алёшина жена. Я ведь познакомился с ней в опере. Также давали «Аиду»… Или «Травиату»?.. Впрочем, не суть важно, что именно. Алёша, он в ту пору возглавлял местный Наркомфин, повёл меня за кулисы, сказал: «Вот это и есть моя Маруся. Прошу любить и жаловать!..» Какая же роскошная женщина предстала перед моим взором! Лицо, точно изваянное из розоватого мрамора, эдакий пикантный носик и волна вьющихся шелковистых волос. Кстати, и голос у неё был прекрасный… Был, были, было – всё в прошлом, всё погублено, уничтожено! За что?! Сволочь усатая!..
Мама в своих рассказах была сдержанней, не говоря уж о дяде Саше.
Как всегда, выкроив свободный часок, он заезжал к ней на чашечку кофе, и я из их неторопливой беседы узнавал что-то ранее неизвестное мне.
Это чаще бывали беседы о прошлом; в такие минуты дядя Саша отдыхал душой, на время освобождаясь от груза бесконечных забот и дел, которыми изобиловала его жизнь.
– Перебираешь иногда в памяти ушедшие годы, и вдруг что-то высветится, вспыхнет ярко… – вставив в длинный бамбуковый мундштук папиросу, он не спеша раскуривал её. – Помню, возвращался я через Тифлис из своей экспедиции по Батумскому краю. Это произошло вскоре после смерти Като. Известие о неожиданной кончине совсем молодой, очаровательной женщины, сиротство маленького Яши ужасно расстроили нашего папу. Он всё повторял горестно: «Бедная девочка! Почему ж так жестоко обошлась с нею судьба? Это непонятное замужество, и смерть в расцвете лет»… Алёша тогда учился в Германии, в Иенском университете, но на мою удачу в те дни находился в Тифлисе. Как я потом уже понял, под видом семейных дел приезжал по каким-то партийным надобностям. Он состоял в РСДРП с девятьсот третьего года, по-моему; ему было в ту пору лет двадцать всего …
– Ты ведь тогда не только со Сванидзе, но и с «этим» познакомился! – мама сделал ударение на слове: «этим».
– Да, можно сказать, шапочно… Алёша представил его: мой шурин Сосо, мы с ним товарищи по революционной работе в Закавказье. Из дальнейшего разговора стало ясно, что тот пребывает на нелегальном положении и направляется в Баку, бежав из Сольвычегорска, где отбывал ссылку. Вместе с ним пришёл его друг по имени Серго. Серго Кавтарадзе1…
Тогда я пропустил мимо ушей названную дядей фамилию, она ни о чем мне не говорила. Но минует всего год, и в нашем классе появится новенькая, которая сразу привлечёт к себе всеобщее внимание. Ещё бы – москвичка! Да к тому же прехорошенькая, с русой косой, что для пятиклассников южных кровей имело немаловажное значение.
Майя – так её звали – переехала жить к своей тётке, а вот почему, о том мы узнали не сразу. Оказалось, что она дочь «врага народа», Сергея Кавтарадзе, заместителя наркома Молотова. Проглядел Вячеслав Михайлович, пригрел на груди злодея, готовившего в сговоре со своей женой и другими предателями покушение на товарища Сталина. Теперь ответят за это вместе с остальными троцкистско-зиновьевскими убийцами и шпионами. Директор нашей школы, типичная партдама в кожаном пальто и строгом чёрном берете, преподававшая Конституцию (был такой предмет), на одном из уроков повела разговор о родителях Майи. Вполне возможно, ей было велено сделать это.
– Как сказал товарищ Сталин, – начала она издалека, – в нашей стране сын не отвечает за отца. Ну, и дочь, конечно, тоже. И Майя Кавтарадзе, будучи пионеркой, сурово осуждает своих родителей, переметнувшихся в стан злейших врагов нашего народа. Так ведь, Майя?
– Нет! – неожиданно ответила та. Встала, вытянулась стрункой. – Товарищ Сталин сейчас лично разбирается в этом вопросе, и скоро моих маму и папу освободят, потому что они ни в чём не виноваты.
Это самое «лично разбирается» насмерть перепугало директрису; мелко закивав головой, она выдавила из себя:
– Садись, Кавтарадзе… – и тут же сменила тему.
Через много-много лет я узнал, что Майка, оказывается, писала Сталину письма, уверяя вождя в том, что родители её честные, преданные делу партии коммунисты, и ничего нехорошего против него не замышляли.
Вряд ли тот читал эти детские послания-мольбы – в описываемые годы их посылали ему тысячами, со всех концов страны – сказывалось извечное российское упование на «доброго, справедливого царя-батюшку», не ведающего, что творят его бесчинствующие подручные. Извечная российская мифогема.
Ещё наивнее полагать, что подобные письма могли хоть как-то повлиять на судьбу узников. Но, тем не менее, факт остаётся фактом: перед самой войной или в начале её, не помню точно, супруги Кавтарадзе были освобождены. Сергей Иванович вернулся даже на дипломатическую работу, и Майка тут же уехала обратно в Москву.
Знать бы Иосифу Виссарионовичу, по неизвестной мне причине помиловавшего вдруг чету Кавтарадзе, что спустя несколько лет из-за бывшей примерной пионерки возникнут у него совершенно неожиданные проблемы международного характера. Но не обо всем сразу…
К слову замечу: моя школа была восьмилетней, поэтому, начиная с девятого класса нас перевели в 101-ую среднюю школу, где я проучился недолго – ушёл в техникум. Не стал бы останавливаться на столь незначительной подробности, если б незадолго до этого в той же школе не появился бы новичок, приехавший из Москвы к своей родне. Молчаливый, щуплый подросток с задумчивым взглядом тёмных глаз.
Его судьба оказалась схожей с судьбой Майи Кавтарадзе: родителей, видных партийных работников, репрессировали по стандартному обвинению в шпионаже и вредительстве.
Если Майя была полугрузинкой-полурусской, то в жилах этого парнишки грузинская кровь соединилась с армянской.
Ему и раньше случалось бывать в Тифлисе, но, как и Майя, по-грузински он знал от силы десяток-другой слов, из-за чего преподавательница «дедас эна»1 не упускала случая проехаться по их адресу:
– И не стыдно вам, да? Фамилии свои позорите! Здесь не Москва, здесь – Сакартвело2. Ну-ка, повторите: Са-кар-тве-ло! Только с правильным произношением, не московским…
Имя новичка показалось одноклассникам не вполне соответствующим его облику. Такой тихий, застенчивый и вдруг – Булат. А вот фамилия, как фамилия, обычная – Окуджава.
Судьба его сложилась совсем не столь счастливо как у Майи. Отца, Шалву Степановича Окуджаву, судили вместе с Буду Мдивани, главой первого правительства советизированной Грузии; обоих расстреляли. А мать вернулась из лагерей уже после хрущевских разоблачений Сталина.
Сам же Булат, окончив школу, ушёл на фронт, на «хлебную должность стрелка», как напишет десятилетия спустя в стихотворении, обращенном к сыну…
О том тревожном времени, совпавшем с моими школьными годами, я подробно поведаю в другой главе, а сейчас вернусь к праздничному столу, накрытому Сашико по случаю нежданно-негаданно объявившегося родственника из России.
– Да-а… – протянул дядя Саша, стряхивая серый столбик папиросного пепла. – Девятьсот девятый год… Это ж сколько воды утекло, Тася! Почти тридцать пять лет минуло, а видится всё на удивление явственно… Совсем ещё молодые Алёша и Сашико. И «он»…
Мне было понятно, кого имел в виду мой дядя. В семейных разговорах Сталина неизменно называли иносказательно: «тот самый», «названный мною», «этот» и так далее, точно речь шла о нечистой силе, имя которой опасно произносить вслух, чтобы не накликать беды. Впрочем, так оно и было в действительности.
Пройдёт более четверти века после того застолья безотказно сработает «фотографирующий взгляд» случайного дядисашиного знакомца. Изрядно обрюзгший Алёшин «товарищ по революционной борьбе в Закавказье», вручая после окончания съезда ЦИКа орден дяде Саше, будет долго ощупывать того своими желтоватыми, подозрительно прищуренными глазами.
«Где-то я видел этого профессора… А-а!… Да, да… Сванидзевская родня из России… В профессоры, значит, выбился, теперь и в орденоносцы даже?.. Ну-ну…»
Зная, что из батумской экспедиции дядя Саша будет возвращаться через Тифлис, Антон Иванович дал ему адреса всех родственников, которых надо обязательно навестить, не перепутав при этом степени родства, дабы не обидеть.
– Там живёт много близких нам людей, а ты с ними до сих пор даже не знаком, – сокрушался он. – Это просто неприлично!..
И дядя Саша послушно выстраивал сложную и длинную «родственную цепочку», стараясь запомнить, кто кем ему приходится.
… Родная сестра Антона Ивановича, Саломея, в четырнадцать лет вышла замуж за парня из соседнего села Барнеули, Авксентия Попхадзе. Здоровяк громадного роста пришёлся по душе Иванэ Твалчрелидзе. Он сам их и обвенчал. А вот крестить внуков привелось не скоро – умирали младенцы, едва родившись. Наконец, судьба смилостивилась, дала Саломее и Авксентию двух сыновей.
– Старший из них, мой племянник Нико, – говорил Антон Иванович дяде Саше, – очень одарённый мальчик. Окончил четыре класса Кутаисской гимназии, после чего переехал в Тифлис и квртирует сейчас у Сванидзе; учится в гимназии Чебыша, выдающегося, замечу, педагога…
Тётка Антона Ивановича, младшая сестра его матери, Мария Двали, вышла замуж за Семёна Сванидзе; родила ему трёх дочерей и сына.
– Это, Сандро, мои прелестные кузины, хотя по возрасту годятся в дочери. Ну, а твой тёзка, Александр, – кузен. – Антон Иванович грустно покачал головой. – Только вот бедняжки Като уже нет. Как это нелепо!..
«И впрямь они наши близкие родичи, – думал дядя Саша, – а мы ни разу не виделись. Но ничего, в самом скором времени знакомство состоится…»
В день его приезда в Тифлис Алёша за праздничным столом взял на себя роль тамады. Тосты его были традиционно цветисты:
– Нет Куры без Арагвы, но нет и Арагвы без Куры. Словно две эти прекрасные реки, красиво сливается старинный род Сванидзе воедино со старинным рачинским родом Твалчрелидзе! Аллаверды к тебе, дорогой Сандро! Наконец-то мы познакомились и отныне этот дом да будет и твоим домом! Давлеот1.
– Молодец! – похвалил Кавтарадзе. – Смотри, не разучился в Германии грузинский стол вести. Сагол, Алёша!
– Да, там не принято излишне много говорить за обедом. Немцы молча сосредотачиваются на еде, это у них в характере.
– Очень скучный характер, – заметила Сашико. – Стол без тостов, словно ребёнок без улыбки…
Молча сосредоточился на еде и человек по имени Сосо. Ел, склонившись над тарелкой, прихлебывал из стакана вино.
– Я хочу поднять этот старый сванидзевский рог, – продолжил тем временем Алёша, – за моего доброго друга, за тебя, чэмо каи Сосо!2 – он оглядел сидящих вокруг массивного обеденного стола. – Я привёл его в стены нашего дома. Я танцевал на его свадьбе и радовался счастью моей незабвенной сестры. Твоей Като, Сосо! Пусть она услышит эти мои слова, царство ей небесное!.. – Алёша отломил кусочек лаваша, обмакнул в вино, положил на край тарелки. Все сделали тоже самое. И дядя Саша, знавший об этом древнем кавказском обычае застольного поминания ушедших. – Не плачь, Сашико, не рви мне сердце! И ты, Маро, не плачь, не надо! Сегодня мы будем только радоваться. Нашей встрече. Нашему Яшеньке, которого, покидая этот мир, Като подарила всем нам. Ай, шэн чирэ мэ, ра ламази хар, бичико!1 Тебе, Сосо, подарила, и мне тоже. Клянусь честью, всем нам!..
Маленький мальчик, сидевший на широкой, крытой ковром тахте внимательно смотрел на сидящих за столом. Его поблескивающие глаза задержались на дяде Саше.
– Аллаверды к тебе, Яша! – сказал тот, принимая рог с вином.
Мальчик улыбнулся в ответ…
– А теперь за нашего друга Серго! – Алёша вновь наполнил рог. – Друг познаётся в беде. Друг познаётся в бою, когда, рискуя собой, спасает товарища. Как это сделал Серго, – и, уже специально для дяди Саши, пояснил: – Два года назад он спас нашего Сосо во время стычки на Эриванской площади. На себе вынес его, раненного в руку, отвёз на извозчике, укрыл в своём доме, выходил, как брата!… Будь здоров, дорогой, живи сто лет, генацвалэ!2
– И ты живи сто лет, Алёша!..
Мне думается, что тосты Сванидзе, любовно сервированный стол, старинный семейный рог не порождали никаких высоких чувств и ассоциаций у небритого узкоплечего человека, занятого едой.
Какие там ассоциации? Он вырос в семье, где вечно пьяный отец, а может, вовсе и не отец, бил его почём зря. Бил и жену, понося её самыми непотребными словами:
– Чучкиани бози хар!3 – орал Бесо, наступая на Кэкэ с кулаками.
Годы спустя, когда вконец спившегося чувячника покинули силы, его стала бить жена. Нещадно и злобно, на глазах у сына, вымещая былые обиды.
Какие уж там дедовские роги, застольное красноречие, искусно приготовленная еда? Все это пребывало вне их убогого жилища, в стенах которого никогда не поселялась радость. Откуда ей было взяться там?..
Круг друзей, круг родни – без этого не мыслится на Кавказе жизнь любой семьи. Нет ни того, ни другого, значит, обделена она богом, наказана им за какие-то тяжкие грехи.
А что за друзья могли быть у Бесо? Да такие же беспутные пропойцы. И родни толком не было; мать – круглая сирота, о родственниках отца и вспоминать не приходится – дед его, по кличке Заза, разбойничал всю жизнь. Не единожды был бит кнутом, закованный в железá, попадал в тюрьму. Сбежав из-под стражи, принимался за старое. И так, пока не сгинул. О чём уж тут вспоминать?…
В доме горийского виноторговца Якова Егнаташвили, где прислуживала мать, Сосо впервые увидел красивую мебель, дорогую посуду, ковры на полу, картины по стенам. После шершавых джами1, в которые разливала Кэкэ болтуху из варёной фасоли, фарфоровые тарелки в столовой Егнаташвили казались произведениями искусства; к ним прикоснуться и то боязно было.
Неведомый до того сыну Кэкэ, размеренно-спокойный, благополучный быт завораживал нелюдимого подростка.
Хозяин дома, здоровяк и жизнелюб, любитель кулачных боёв и красивых женщин, относился к нему доброжелательно.
– Он у тебя смышлёный, Кэкэ. Надо бы ему учиться.
– Где же взять на это денег, батоно Яков2?.. – вздыхала та в ответ.
Что верно, то верно, денег не было. Поэтому без помощи богатого покровителя не видать бы Сосо ни горийского духовного училища, ни, тем более, тифлисской семинарии.
– Священником станет твой сын, Кэкэ, уважаемым человеком. Не чувяки же ему шить.
– Да услышит Бог ваши слова, батоно!..
Сыновья купца, Александр и Василий, тоже не чурались заморыша, не выказывали своего пренебрежения к нему. И тот, как покажет будущее, по достоинству оценит это…
Само собой напрашивается вопрос: в маленьком уездном Гори, где всё и обо всех знали, всю подноготную, неужели не доходили до Сосо пересуды о том, что неспроста купец так благоволит к ним? С чего бы такая заботливость? Может, не случайно Бесо, как только напивался, начинал поминать жене и Егнаташвили, и ещё какого-то русского барина, приезжавшего из России и останавливавшегося в доме горийского виноторговца?..
– Это был щедрый человек, – говорила о нём Кэкэ. – Когда ты родился, Сосело, он дважды присылал мне деньги… Весёлый был, красивый, меня всё по-французски звал: ларужен1… Что значит – не знаю, но, наверное, хорошее слово…
Я привожу такие, малоизвестные подробности, потому что, размышляя над судьбой этого «князя тьмы», принесшего столько горя миллионам людей, невольно задаёшься вопросом: как могли трансформироваться подобные слухи в сознании уже успевшего озлобиться на окружающий мир волчонка?
Кто его знает? Никому так и не удалось заглянуть в тёмные глубины души величайшего из злодеев двадцатого века. Века-волкодава…
Известно, что Сталин был сухоруким, хотя и старался, по возможности, прятать от окружающих этот недостаток. А вот о его колченогости знают немногие – на ходу он слегка приволакивал ногу; но тоже так, чтобы оставалось неприметным свидетельство давней отцовской безжалостности.
Как-то зимой пьяный Бесо выставил сына из дома. Оставшись в чём был, тот сильно застудил ноги. Со временем это сказалось.
Невольно приходит на память мысль Ницше: «Длительные страдания воспитывают в человеке тирана». Далеко не бесспорное утверждение, но если применить его по отношению к Сталину, то всё сходится.
Замечу в скобках: вполне возможно, что не очень заметная хромота даже льстила «вождю народов». Большой поклонник всего, связанного с Амиром Тимуром (прозванным современниками Тамерланом – «железным хромцом»), Сталин, презрев древнее предсказание о том, что всякий, осмелившийся потревожить прах грозного завоевателя, будет наказан войной, распорядился послать в Самарканд экспедицию для вскрытия гробницы Тимуридов.
Послушные воле вождя учёные изъяли останки Тамерлана, его сыновей и внука Улугбека.
На следующий день грянула война. Вот и не верь после этого преданьям старины глубокой…
Можно предположить, что за псевдонимами Сталина стояли вèдомые только ему, скрытые символы. Ведь Коба – герой повести Александра Казбеги – был отцеубийцей. А не посещало ли мальчика по имени Сосело, регулярно избиваемого пьяным Бесо, желание прикончить своего буйного родителя? Отсюда и Коба, а позже – Сталин, «стальной хромец», превзошедший самого Тамерлана, всего лишь «железного хромца»?..
Теперь о другом. Подрастая, Сосо, не мог не осознавать свой незавидный, особенно для кавказского менталитета, статус набичвари1, но реагировал на это совсем не так, как реагировал бы любой другой еnfant d’amour2. В роли отца ему, видимо, больше импонировал почтенный негоциант Егнаташвили, чем презираемый всеми, даже собственной женой, пропойца-чувячник по имени Бесо. И лучше уж иметь сводных братьев, чем не иметь никаких.
Он рос и формировался вне родственных взаимоотношений; у него никогда не было кровной родни. Для человека с кавказским восприятием жизни подобные обстоятельство вызывает ощущение личной неполноценности. Вот и мирился с существованием братьев Егнаташвили. Более того – став всесильным, не забыл про них и возвысил. Несмотря на сомнительное «соцпроисхождение» купеческих отпрысков3.
А вот матери он не простит былых грехов. По вполне заслуживающим доверия свидетельствам многих очевидцев, того же Филиппа Махарадзе, Сталин терпеть не мог свою родительницу и, бывали случаи, прилюдно третировал её, поминая прошлое.
Однако заботясь о своём посмертном реноме, сохранил в личном архиве записки (письмами их не назовёшь), которые периодически посылал матери в Тифлис. Выглядят они нарочито, в них ни на грош нет ни искренности, ни теплоты, но зато формально высказывается забота о здоровье престарелой матушки и пожелания ей долгих лет жизни.
Это потом уже появятся сусальные легенды о нежной сыновьей любви, и даже фотомонтажи с «новой Троицей»: далеко не святая мать Екатерина, «отец народов» в маршальском мундире, и совсем уж грешный его сыночек Вася при генеральских погонах.
Конечно же, примитивная фальшивка, поскольку в последний раз с матерью Сталин встречался в тридцать пятом году, когда приезжал в Тифлис на её 75-летие; само собой, никаким маршалом он тогда не был и не помышлял даже о том, равно как и пятнадцатилетний Василий о генеральском звании. Золотопогонники в ту пору известно где находились…
С чисто кавказской непримиримостью порицая мать за известную вольность поведения в младые годы, попытался бы он задуматься над тем, что, может быть, то была единственная отдушина в беспросветно-убогой жизни рыжеволосой Кэтеван. От кого эта женщина, осиротев в детстве, видела ласку? Во всяком случае не от пьяного дебошира Бесо, за которого в шестнадцать лет вышла замуж, отнюдь не по любви. О какой любви могла мечтать деревенская бесприданница?
При всём том, Кэкэ не была ни забитой, ни тёмной девушкой. Знала грамоту, отличалась музыкальностью, сильным характером. Ей просто не повезло с мужем, от которого она рожала мёртвых детей, пока не появился на свет её Сосело…
Так что, пусть мимолётно, тайком, но забывалась с кем-то, ради короткой радости, ради пылко сказанных слов, никогда не слышанных ею от пьяницы Бесо:
– Ай, гогона! Ты горяча, словно летнее солнце! Ай, чэмо цитэлиано!1…
А то и вовсе:
– Ах, прелестница вы моя! Ах, la rouguine!..
К этой теме я ещё вернусь. Вместе с бабкой Софико, о которой вёл рассказ в главе, посвященной Тифлису, городу вечного праздника.
Всё сказанное даёт мне основание полагать, что давнее весёлое застолье в доме Сванидзе, дружеские тосты Алёши, вряд ли доставили большое удовольствие мрачноватому шурину.
Насытившись, тот равнодушно наблюдал, как в паре с Марико стремительно кружится в лезгинке его верный, самоотверженный друг Серго Кавтарадзе.
– А-са! – кричал им Алёша. Он азартно отбивал ритм, хлопая ладонями по зажатому меж колен сиденью венского стула. – А-са!.. Давай и ты, Сандро!
– Я, к сожалению, не умею лезгинку, – засмущался мой дядя. – Разве что вальс…
На следующий день он уедет к себе в Новочеркасск. Следом засобирается в Германию Алёша.
Университетский курс в Иене будет им завершён до начала Первой мировой войны, но вовремя выехать из страны он не успеет, и будет интернирован вместе с остальными российскими подданными. Таким образом, немецкий период жизни закончится для Алеши лишь в феврале семнадцатого года1.
Сашико, что называется, «вела дом», была его свэти2, главной опорой. Открытый и радушный, оджахи3 вбирал в себя множество людей. Всегда в нём кто-то гостил, а кто-то жил постоянно, как тот же Нико Попхадзе. Приехав из Кутаиса, он какое-то время снимал угол в еврейской семье по фамилии Берман, пока Сашико не воспротивилась этому:
– Почему ты, словно сирота, должен жить у кого-то? Что, в моём доме не найдется места для родного племянника?..
Во время знакомства дяди Саши со Сванидзе, Нико заканчивал гимназию.
– Ещё одна река в дополнение к Куре и Арагве, – смеялся Алёша. – Ещё один приток – род Попхадзе!.. Послушай, Сандро, я иной раз путаюсь в хитросплетениях родства, но погоди… Нико, знаешь, кем тебе приходится? Кузеном, верно я говорю, Сашико?
– Конечно, – подтвердила та. – Что тут долго высчитывать? Они и есть кузены…
Судьба скромного подростка, живущего у своей доброй тифлисской тётушки, сложится необычно. Окончив гимназию с золотой медалью, Нико поедет в Санкт-Петербург с твёрдым намерением посвятить себя музыке. У него был редкой красоты баритональный тенор и он великолепно играл на гитаре. Юного провинциала приняли в столичную консерваторию, его учителем стал известный в те годы исполнитель романсов Вадим Собинин4.
И быть бы моему двоюродному дядюшке профессиональным певцом, когда б не одна заковырка – в консерватории не платили стипендию. Рассчитывать на помощь родителей он не посчитал для себя возможным, предпочёл самостоятельно утвердиться в жизни.
Отец Нико к тому времени открыл в Тифлисе кондитерскую, которая быстро завоевала популярность – Авксентий Попхадзе оказался большим мастером «сладких дел». Я помню эту кондитерскую на Кирочной улице, неподалёку от Александровской русской церкви. Несмотря на то, что она давным-давно являлась государственной «торговой точкой», пирожные, куличи, пахлава, кексы, выпекаемые в ней, разительно отличались от аналогичной продукции других тбилисских кондитерских. Словно дух забытого уже всеми владельца, охранял былую славу его заведения.
Тем временем подающий надежды ученик Собинина решил попытаться одним камнем сразить двух зайцев – продолжая учиться в консерватории, поступил в Петербургскую военно-медицинскую Академию. Там не только платили стипендию, но и предоставляли кров, повседневное и парадное обмундирование и даже продовольственное обеспечение, то есть – полный казённый кошт. К парадному мундиру полагался кортик, но воинственный Нико предпочёл непредусмотренную уставом Академии саблю. Мало того, что носил её против принятых правил, да ещё и применил однажды. Не снеся оскорбительных насмешек какого-то подвыпившего пехотного поручика, в завязавшейся перепалке отхватил тому ухо.
Отделался гауптвахтой, хотя могло быть и хуже. К тому времени он вошёл в число лучших слушателей на курсе и это обстоятельство несколько смирило гнев академического начальства.
У Нико были прекрасные учителя: Бехтерев, Павлов, другие известнейшие профессора. Он из-за всех сил старался быть достойным их внимания. Пришлось ради этого пожертвовать консерваторией – покинул её после второго курса; не удалось ему сразить «второго зайца».
Посылая матери часть своей стипендии, писал:
«Ты когда-то мечтала, чтобы я выучился на доктора. Скоро я им буду, мама…»
В 1914 году в Военно-медицинской Академии, в связи с начавшейся войной, провели досрочный выпуск. Новоиспечённый полковой врач Попхадзе отбыл из Петербурга на Турецкий фронт…
Пройдёт четверть века и он станет одним из самых видных грузинских невропатологов. Так что скромная Рача, край пахарей и виноградарей, явит миру двух академиков: Александра Твалчрелидзе и Рафаэля Двали1, профессора Попхадзе, народного поэта Пармена Цахели и ученого-ориенталиста2 Александра Сванидзе, Алёшу.
Ах, шаткий бонди над весёлой рекой Рион! Какие одарённые люди шли по твоим досочкам, покидая отчий край…
Нелишне будет заметить, что кроме музыкальных способностей, Нико обладал и литературными – выпускное сочинение в гимназии Чебыша, под названием «Рождественский гусь», было признано лучшим. По прошествии лет Николай Авксентьевич мог бы написать куда более захватывающее произведение – мемуары о своём пребывании в доме Сванидзе. Кстати, даже начал кое-что набрасывать, но его вовремя остерегли. И среди отговаривающих не последним был дядя Саша.
– Ни в коем случае, Коля! – говорил он. – Не надо напоминать «ему» ни о свойстве, ни, тем более, о давнем прошлом. Поверь мне, твой герой воспринимет это без всякого восторга. И последствия могут оказаться непредсказуемыми. Такими, что лучше о них не думать. Прецеденты имеются.
– Какие, позволь спросить?
– Судьба Анны Аллилуевой после выхода в свет её воспоминаний. Не о нём самом, заметь, а всего лишь о своей сестре Надежде1.
На первых порах мемуарист, не к месту вспомнивший о своих литературных пробах, петушился:
– Что за ерунда! Почему Сталину может не понравиться написанное мною? Правдивое свидетельство очевидца о молодых годах нашего правителя!
– Николай! Мало кому уже известное прошлое далеко не всегда согласуется с нынешними амбициями этого человека. Ты понял, что я имею в виду?
– Но совершенно не обязательно упоминать о каких-то подробностях, могущих не устроить или покоробить Иосифа Виссарионовича.
– Воспоминания с умолчаниями – и вовсе нелепица. Ведь умалчивать тебе придётся именно о том, ради чего и стоило бы написать подобные мемуары… Пойми, опасно малейшее упоминание о нашем с ним отдалённом свойствé. Когда Варлам заявляет, что Сталин – его родня, чвенебули каци – наш человек, то это бахвальство глупца и фанфарона. Однако речь не о Варламе, а о тебе, Коля…
После довольно продолжительных препирательств, вспыльчивый и самолюбивый по характеру профессор внял всё же доводам рассудительного и мудрого академика и отступился от своей затеи, запрятав от греха подальше опасную рукопись. Она и поныне хранится в семье Попхадзе, но читало её всего лишь несколько человек, из числа самых близких.
Так, во имя благоразумия и самосохранения, была упущена редкая возможность поделиться с миром интереснейшей, эксклюзивной, как сказали бы теперь информацией. Причём , сообщённой единственным свидетелем происходивших событий.
Оставаясь строго в рамках рассказанного некогда дядей Колей Попхадзе, упомяну для начала о том, что дом, где жили Сванидзе, как и большинство тифлисских домов старого типа, имел застекленную жилую веранду. В конце её, за ширмой, стояла кушетка квартирующего гимназиста, небольшой столик, за которым он готовил уроки, и этажерка с книгами. Сюда же выходило окно одной из комнат, а именно – комнаты Като.
Статная, с матовой кожей, с тяжёлым тюрбаном чёрных волос, Екатерина Сванидзе выглядела очень привлекательно. Как удалось невзрачному, тщедушному человеку, с лицом, покарябанным оспой, добиться благосклонности Като никто не мог сказать. Внешне они настолько не соответствовали друг другу, что оставалось лишь подозревать присутствие какой-то зловещей потусторонней силы, удерживающей девушку возле этого, словно околдовавшего её субъекта.
На правах друга Алёши, кумира всей семьи, будущий его шурин вёл себя очень уверенно, если не сказать больше. Но, внутренне не симпатизирующие ему Сашико и особенно Маро, терпели это. Сохраняя бон мин, готовили любимые им блюда: мужужи1, а чаще – отварную баранью голову со специями.
Своё неаппетитно выглядевшее лакомство тот разделывал собственноручно. Сидя за общим столом, орудовал долго и со вкусом: вытряхивал на тарелку мозги, кончиком ножа выковыривал глаза, обрезал губы, приговаривая при этом:
– Ра укэтэси гемоа2! Берите все, что я один буду кушать? – и протягивал Нико покрытую разваренным мясом кость. – Бери, дидкура3, это настоящая мужская еда!..
А ещё он любил ириски. Их продавали персы, владельцы лавчонок на Пушкинской улице, в которых торговали сладостями.
– Нá тебе двугривенный, дидкура, сбегай к персюкам, возьми у них для меня фунт ирисок. Аба! Одна нога здесь, другая – там!..
Не в первый уже раз, нарушив хронологию, перенесусь ненадолго в осень сорок второго года. Все тогда замерли в предчувствии близкой катастрофы – обстановка на фронтах сложилась угрожающая. Замкнулось кольцо вокруг осаждённого Ленинграда, на Туапсинском и Сочинском направлениях дивизии немецких горных егерей прорывались к морю. В ожидании этого, Турция готовилась к военному вторжению в Северный Иран и Закавказье. Мы умудрились потерять контроль над стратегически важными перевалами Главного Кавказского хребта. Всё чаще над Тбилиси стали появляться самолеты-разведчики; были и пробные бомбежки. Срочно ввели затемнение и комендантский час. Буквально на глазах Тбилиси, ещё недавно бывший глубоким тылом, превращался в прифронтовой город. Окончательно добили слухи о том, что Сталинград практически сдан – немцы заняли правый берег Волги.
Тогда-то и раздался истерический клич любителя ирисок и отварных бараньих голов. Он уже не прибегал к лицемерным взываниям: «Братья и сёстры!», не до риторических приёмов ему было. «Врастите ногами в землю!» – приказывал перепуганный насмерть вождь. И врастали, куда деться? Спереди немец напирает, как скаженный, сзади стеной стоят заградительные отряды, сформированные из войск НКВД. Короче – со всех сторон смерть. Но коли в бою голову сложишь, то хоть семье какая никакая, а перепадет пенсия за потерю кормильца. А вот если порешат тебя заградотрядовцы, значит, и домашних потом замордуют, дело известное, чего уж там!..
В общем, выбора не оставлялось, на что и был рассчитан памятный всем фронтовикам приказ 227. По недавно рассекреченным документам только за 1941-42 годы загрядотрядами и другими карательными структурами было уничтожено сто шестьдесят тысяч красноармейцев и командиров. Это, по меньшей мере, четыре полнокровных стрелковых корпуса!
Плотным пулемётным огнем косили «трусов и паникёров», а по действительной сути – растерявшихся в обстановке всеобщей неразберихи, измотанных в боях, плохо вооружённых людей, вынужденных отступать под натиском превосходящих сил противника. Кровавая компенсация за бездарность высшего командования, воевавшего не умением, а числом.
Когда немцам до Москвы оставалось два десятка километров, и началось массовое бегство из столицы, трусливый и мстительный вершитель человеческих судеб, теряя под ногами почву и паникуя, тем не менее, не забыл о недобитых им врагах, сидящих по тюрьмам или за колючкой в лагерях. Он никогда и не забывал о них, это было не в его правилах.
Сейчас уже ни для кого не секрет, что в Кремле, после неудавшейся в начале сорок второго года попытки заключить с Германией сепаратный мир1, начали разрабатывать план эмиграции Советского правительства на случай поражения в войне. Полного или частичного. Нет, не за Урал и не в Сибирь. Выбирали более комфортные места обитания – Англию и даже Канаду. Обсуждалась одновременно возможность ввода через Мурманск или Иран английских дивизий. Другими словами, в полном соответствии с ленинским принципом (или беспринципностью его): «в союзе хоть с чёртом!», были согласны на любой вариант, лишь бы спасти собственные шкуры и удержаться у власти.
Но не оставлять же при этом в живых тысячи «врагов народа», из которых, в случае чего, не спросясь, могут сформировать совсем другое правительство2. Припомнят «дядюшке Джо» его мценское двурушничество…
И по всему ГУЛАГу прокатилась волна расстрелов.
Под «высшую меру» попадали вне зависимости от раннее вынесенных приговоров. Уничтожили даже часть просто ссыльных. Другими словами, достреливали тех, кто по случаю уцелел в тридцать седьмом-тридцать девятом годах.
Казнили и Алёшу Сванидзе, отбывавшего пятнадцатилетний срок в заполярном Ухтинском лагере3.
Какими-то неисповедимыми путями эта горькая весть добралась до Тбилиси. Вероятнее всего, она пришла не из Ухты, а из не столь закрытого лагеря в Долинском, запрятанном в глубину казахстанских степей; там находились в основном «члены семей врагов народа», и среди них – Мария Анисимовна Сванидзе. Её официально уведомили о том, что муж, «осуждённый за шпионаж в пользу Германии по статье такой-то расстрелян».
Пребывание в лагере сильно отразилось на здоровье Марии Анисимовны; резко обострилась болезнь сердца. Страшная весть ударила по нему ножом. Прижав ладони к груди, она медленно осела на затоптанный пол лагерного барака…
Но умереть своей смертью ей не дали. Через полгода жена Алёши была расстреляна.
В лучистом сиянии своей красоты,
Под нежные звуки бокального звона,
Над нами царить будешь ты,
Только ты!
Мария Корона! Мария Корона!..1
Эту полушутливую серенаду сложили друзья прямо во время беспечного застолья и пели под аккомпанемент гитары. Алёша, голубоглазый и светловолосый, что так не часто встречается среди грузин, смеясь, грозил жене пальцем:
– Берегись, Маруся! Как бы эти восторженные менестрели не вскружили тебе голову!..
В душе он, конечно, ревновал её. Как все кавказские мужчины, Алёша был невероятно ревнив и это порой отравляло жизнь Марии Анисимовны.
Редко, когда не ревнуют красивых женщин. Даже, если они и не дают к тому повода. Одним это льстит, кого-то забавляет, а кого-то приводит в отчаянье. Мария Анисимовна относилась к числу последних.
Во всём остальном судьба её складывалась счастливо. С раннего детства, юности, молодости…
Высшие Женские курсы в Санкт-Петербурге, где она всерьёз увлеклась изучением экономики. Позже – учёба в Тифлисской консерватории и успешный дебют на оперной сцене.
В самом начале двадцатых произошла встреча с Алешей, всё перевернувшая в уже устоявшейся жизни.
Красивый, яркий, разносторонне образованный, владеющий иностранными языками, западными и восточными, он, как магнитом, притягивал к себе людей, зачастую несовместимых; силе его обаяния трудно было противостоять.
Стоит ли говорить, что Мария Корона и не пыталась это делать. Она развелась с первым мужем и в двадцать третьем году стала Марией Сванидзе.
Их семейная жизнь начиналась в Тифлисе – Александр Семёнович был назначен народным комиссаром финансов в только что созданном грузинском правительстве. После февраля двадцать первого года краски города вечного праздника потускнели, конечно, но Мария не замечала этого. Радушный, распахнутый настежь сванидзевский дом, масса новых родственников, сразу же принявших её в свой шумный, доброжелательный круг, заслонило всё остальное.
– Это – знак судьбы! – восклицал Николай Попхадзе. – Мы ведь в одно и тоже время находились в Питере, а моя Таня училась на тех же Бестужевских курсах, только на другом факультете. Поразительно! Но свести нас воедино, в одну семью, предписано свыше было только Алёше! Хвала ему за это и слава!..
Взяв гитару, трогал пальцами струны.
Когда она на сцэне пела,
Тифлис в восторге был от ней!
Она сопэрниц не имела…
– Не перевирайте слова, Нико! – смеялась Мария. – У Апухтина в восторге был Париж.
– Тифлис – это маленький Париж! Просто Апухтин не знал о том, не бывал здесь, иначе написал бы так, как я пою. Давайте вместе, дуэтом:
При счастье все дружатся с нами
При горе нет уж тех друзей…
Как чудесно всё складывалось у неё! Попхадзе ничуть не преувеличивал – она сумела завоевать симпатии взыскательной тифлисской публики.
Потом было море, томные магнолии, звенящие цикадами иссиня-чёрные ночи и пахнущий прогретым за день деревом цихисдзирский дом.
– Наш второй отец, – представил Алёша жене Антона Ивановича. – Хотя мы вообще-то, если вникнуть в сложные родственные переплетения, являемся кузенами…
Праздник продолжался. Дальше была Москва, а следом, в двадцать четвёртом году, отъезд в Европу. Швейцария, Англия, Германия, убаюкивающее благополучие размеренной, степенной жизни. Новые люди, новые знакомства, захватывающе интересная работа. Ей очень пригодились знания, полученные некогда на Бестужевских курсах.
В 1926 году родился сын. Его назвали необычным именем – Джонрид. Поздний ребёнок, самый желанный подарок судьбы – маленький их Джоник…
В начале тридцатых потянуло холодом. На улицах немецких городов появились колонны марширующих штурмовиков.
Германия превыше всего!..–
пели они, и прохожие подхватывали слова «Немецкой песни».
– Аллес фюр Дойчланд!1 – скандировали штурмовики.
– Аллес! – хором отзывалась толпа.
Престарелый Пауль фон Гинденбург уступает кресло канцлера невзрачному человеку с усиками Чарли Чаплина и наполеоновской прядкой на узком лбу. Вскоре после этого вспыхнул Рейхстаг…
В тридцать третьем Алёшу отозвали в Москву, назначив одним из руководителей Госбанка.
Праздник как будто, бы продолжался. На первый взгляд ничего не предвещало его приближающегося окончания. Но чем дальше, тем всё больше в разговорах с Алешёй стали проскальзывать тревожные фразы:
– Знаешь, Маруся, после гибели Кирова, я порой не узнаю былого Кобу, так он изменился.
– Его можно понять. Представляешь, что пришлось пережить ему в связи со смертью Нади. Ужасный удар! Иосиф во второй раз овдовел, и в таком возрасте. Знаешь, когда человеку уже за пятьдесят…
– Да, конечно, всё так, – соглашался Алёша. – И, тем не менее, я замечаю, что за годы нашего отсутствия многое начало меняться. И не в лучшую сторону. Это настораживает.
Далёкий от политических интриг, он продолжал считать бывшего шурина ближайшим другом, единомышленником своим. Они регулярно встречались, вместе отмечали праздники и дни рождений, всё было очень по-родственному.
Мария Анисимовна вела регулярные записи в дневнике, размышляла о происходящих событиях, комментировала их. Записи эти отмечены какой-то подчеркнутой верноподданностью, словно она заранее предполагала, что с ними кто-то может ознакомиться без ведома автора.
Дневники начали выходить из моды. Откровенно изливать в них душу стало небезопасно, это понимали все. Подвергать же свои записи самоцензуре – занятие абсурдное, ибо в этом случае они превращается в произведения совершенно непонятного жанра.
А тем временем стремительно надвигалась развязка. Центральный Комитет Грузии возглавил Берия. Через короткое время он появится в Москве и сменит у кровавого сталинского конвейера ублюдочного карлика Ежова.
– Как Коба мог способствовать выдвижению такого мерзавца, как Берия?! – негодовал Алёша. – Как он мог не воспрепятствовать исключению Авеля из партии?! Авеля! Человека, которому так обязан… Кавтарадзе выслан в Казань, пока что не у дел остались Буду Мдивани и Мамия1, люди, которых Иосиф знает с молодости! Не понимаю, что происходит, Маруся. Не понимаю!..
Он, действительно, не понимал многого, честный и бесхитростный Алёша, и страдал от этого непонимания. Марии Анисимовне было легче, благодаря выбранной ею позиции: Сталин знает то, чего не знают все остальные и видит, в отличие от них, далёкое будущее так, словно держит это будущее на ладони. Поэтому застрахован от ошибок и сомнений.
– Ты говоришь о нём, как обоге, Маруся! А он человек, а, значит, может и ошибаться, и мучиться от сомнений.
– Нет! Вот ты упомянул Кавтарадзе, забыв, что в двадцать седьмом году Сергей Иванович примыкал к троцкистской оппозиции. Можно ли сейчас, когда враги убили Кирова, покусились на великого Горького, быть всепрощенцем, благодушно забывать старые, но, согласись – опасные грехи?
– А какие опасные грехи у Авеля? – вопросом на вопрос ответил Алёша.
– Будто ты не знаешь? Одни его похождения с балеринами Большого театра чего стоят! Это же разложение! Иосиф к подобным поступкам относится совершенно непримиримо.
– За слабость к женщинам каждого второго грузина можно привлечь к ответственности. И Кобу тоже.
– И при всём при этом они ужасные ревнивцы… Между прочим, именно через женщин подбираются разведки к интересующим их государственным деятелям.
– Не говори чепухи! Все буквально помешались на шпионах!1
Может возникнуть вполне естественное сомнение: на основании каких материалов я конструирую приведённый выше диалог и ряд других. Разумеется, нет ни стенограмм, ни изложенных письменно пересказов. А вот пересказы устные место имели, поскольку дядя Саша регулярно общался и с Алёшей, и с Авелем Сафроновичем, и с Марико, которая много лет работала личным секретарём Енукидзе, можно сказать, посвятила этому человеку жизнь, пройдя с ним до конца, до общей для них трагической черты.
Так что многое становилось ведомо, в первую очередь, моей маме, с которой дядя Саша всегда делился своими мыслями и тревогами. Кроме того, какие-то подробности приходили и от Сашико – она подолгу гостила в Москве у брата. Будучи человеком наблюдательным, чутко реагирующим на всё, близко принимающим к сердцу даже незначительные семейные события, конечно же, аккумулировала в себе и обобщала происходившее тогда.
– Не знаю, Тася, правда или нет, но слышала я, что сватался Сосо к одной девушке, совсем ещё молодой, – Сашико сокрушенно качала головой. – Всего через год с небольшим после того как Надежда Сергеевна застрелилась. Не к самой девушке сватался, к отцу её пошёл разговаривать об этом.
– Кто же он, удостоенный такой чести, отец невесты?
Сашико замялась.
– Видишь ли, Тася, там у них свои правила. Нельзя никого называть, ни про кого рассказывать, всё тайной считается. К тому же ты вряд ли слышала о том человеке… В общем, у Сосо сватовство ничем окончилось и он сильно обиделся, хотя вида не показал. Но мы-то видели, понимали, что значит для кавказского мужчины, когда ему от ворот поворот дают… Отец девушки – уважаемый человек, тоже кремлёвский. Не из самых главных, но всё же на большом посту работает. Старый большевик, они давно с Сосо знакомы. Так что отказать не смог, только условие оговорил: если, мол, дочь не возражает, я согласен.
– И та осмелилась возразить?!
– Знаешь, Тася, пусть между нами останется, но, я думаю, что отец ей ничего не говорил. Но Кобе ответил, как будто от её имени: молодая ещё совсем, не хочет замуж, только-только школу окончила, разве это жена для такого великого человека, как вы?
– И что после этого произошло?
– Пока ничего. Через два года девушка вышла замуж за своего бывшего одноклассника. Сосо знает об этом, конечно, он обо всех всё знает. Время прошло, но может и не забыть нанесённой обиды. Не приведи Господь, если отец и вправду обманул его! Плохо тогда придётся… Алёша с Марусей из-за этой истории переживали, даже ссорились.
– Ссорились?
– Да. Маруся на стороне Сосо стояла: одинокий, говорила, тоскливо без женского участия. Мало ли что молодую приглядел? Надежда ведь тоже гимназисткой была, когда ему сорок стукнуло… В общем, Алёша в конце концов приревновал Марусю.
– К кому?!
– К Сосо. Ты, говорит, с Кобой так носишься, что мне кажется, сама за него готова пойти. Но не забывай, тебе тоже сорок стукнуло, не возьмёт он такую… Плакала потом Маруся. А у меня душа болит за них, и за Авеля, и за Марико… Бояться я стала Москвы, душно мне там бывает, как перед грозой; иной раз заснуть трудно. Поэтому долго не могу там жить, погощу и – назад в Тифлис. В Тифлисе лучше, спокойнее как-то, все свои…
Её отзывчивое сердце чуяло надвигающуюся беду. Хотя никаких формальных признаков не было – Алёшу повысили в должности, он стал заместителем председателя Правления Государственного банка.
Но вокруг него постепенно начинала образовываться пустота, один за другим исчезали старые банковские работники. Это настолько угнетало, что Александр Семёнович попросил перевести его на какую-нибудь другую работу. Сталин отказал.
После выхода в свет известной брошюры Лаврентия Берия1 встречи Сванидзе с мрачнеющим на глазах вождём стали всё реже и реже и к началу тридцать седьмого года практически прекратились.
Представляю себе, как неуютно чувствовал себя Алёша, европейски образованный человек, эрудит, когда оказывался среди убогого сталинского окружения. В компании с Ворошиловым и Калининым, так и оставшимися по интеллекту слесарями, бывшим сапожником Кагановичем, примитивным Будённым с его гопаком под гармошку, невежественным Хрущёвым, туповатым и косноязычным Молотовым и иже с ними.
Во время бесед со Сталиным, Алёша всякий раз вступался за репрессированных друзей, просил за них, не понимая, что этим подписывает себе приговор. Любые ходатайства такого рода вызывали у вождя ярость.
Упомянутая брошюра Берия бросала тень на многих старых закавказских большевиков, товарищей по борьбе, вступивших в неё вместе с Алёшей ещё в начале века.
– Как могла появиться эта подлая, полуграмотная стряпня?! – негодовал он, словно не знал, что без ведома и благословения Сталина в стране не может быть опубликовано ни единой строчки, тем паче – в Партиздате, рупоре ЦК ВКП(б).
Знал, разумеется, но продолжал негодовать со всей страстностью, присущей его прямой, рыцарской натуре.
– Этот проходимец оскорбил стольких людей, прекрасных, уважаемых всеми. Почему клевета остаётся безнаказанной, почему её гневно не опровергнут, не призовут автора инсинуаций к строгому партийному ответу?!
Поздно было негодовать, поздно было надеяться на что-то. Рябой мизантроп в солдатской шинели и фуражке завхоза уже запустил страшную машину без тормозов. И она не остановится ни на минуту до тех пор, пока её создателя и её механика не хватит удар, и он, одинокий, недвижимый и безмолвный всю ночь пролежит на полу в собственной луже.
Это ему за всё сразу. И за тот щербатый пол лагерного барака, на который, хватая ртом воздух, опустилось обмякшее тело когда-то такой счастливой, такой красивой, влюблённой в жизнь женщины.
Над нами царить будешь ты,
Только ты!
Мария Корона!
Мария Корона!..
И за безымянную, затерянную в промозглой тундре, могилу Алёши, расстрелянного лагерными вертухаями. И за отправленного в ГУЛАГ его сына Джоника. И за казнённую Марико.
И ещё – за Яшу, распятого на колючей проволоке в Зальценхаузене; за Яшу, которого он многократно предал.
Жестока жизнь наша,
Пощады мы не ждём…
Печальный мальчик Яша,
Расстрелянный вождём…
Но не дано было узнать вождю о самом страшном наказании, что уготовила ему судьба – он умер никем.
Поняв, что Хозяину уже не выкарабкаться, четвёрка наиболее приближённых к нему слуг лишила уходящего в небытие диктатора всех его должностей, разделив их меж собой.
Целый час ещё жил Сталин, не обладая ни должностным, ни социальным статусом. Он был никто.
Сколько жизней загубил на своём веку этот человек ради того, чтобы стать всем над всеми. А умирать пришлось никем, наедине с самим собой. Как и предшественнику его.
Бог сжалился, не дал вернуться в сознание и понять, что уходит он в мир иной никем. Ничего не могло быть для него ужаснее этого понимания…
В заключение несколько слов о том странном сталинском сватовстве. Сколь невероятным это может показаться, но в начале 2000 года история о давнем его фиаско, казалось бы, всеми позабытом (из тех немногих, кто знал о случившимся конфузе), нашла неожиданное подтверждение.
Пожилая женщина, дружившая в своё время с семьёй некогда «уважаемого кремлёвского человека» дополнила давнишний рассказ Сашико.
Приглянувшаяся Сталину девушка, действительно, ни о чём не ведала вплоть до смерти её гипотетического жениха. Родители, хорошо зная, с кем имеют дело, до марта пятьдесят третьего года жили как под дамокловым мечом. Но с ними, к счастью, ничего не произошло. Однако Сталин не был бы Сталиным, если б простил подобное атанде, сделал бы вид, что забыл о нём. Нет, он никогда ничего не забывал, и это должны были знать все без исключения.
Отыгрался вождь на молодом человеке, которого предпочла ему тогда ничего не подозревавшая девушка. Был тот из семьи не то польских, не то австрийских коминтерновцев, эмигрировавших в СССР. Так вот всех их, что называется, до седьмого колена, поглотил в тридцать седьмом ГУЛАГ.
«… и безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами,
И под шинами чёрных «марусь».
Это из ахматовского «Реквиема» …
Остальные участники этой драмы не пострадали.
Такой вот, неизвестный практически никому сюжет о неудачном сватовстве кремлёвского вдовца. На всякий случай замечу на полях: non testatur, сиречь – нуждается в проверке!..
Зато другое – несомненно: на протяжении всей жизни тянуло товарища Сталина к розовощеким гимназисточкам. В Вологде перед натиском тридцатитрёхлетнего Кобы не устояла совсем юная Пелагея Ануфриева1, а в Курейке и вовсе – четырнадцатилетняя Лидочка Перелыгина. Не избежать бы ссыльному соблазнителю женитьбы на ней, но спустя три года спасла его от этого Февральская революция. Оставив на попечение несостоявшейся родни новорожденного сына Сашу, бесстрашный революционер срочно отбыл в Петроград, где вскоре наступил черёд гимназистки Нади Аллилуевой…
Наверное, потому и смотрел он сквозь пальцы на любовные проказы другого кремлёвского нимфомана – «всесоюзного старосты» Калинина.
* * *
Поздним, дождливым вечером сорок второго года Сашико пришла к нам. Вытирая слезы, долго полушёпотом разговаривала с моей мамой, боясь, видимо, что я услышу их, смертельно опасный по содержанию разговор.
– Гмэрто чэмо2, Тася, дорогая! Знать бы мне тогда, что не просто незваного гостя сажаю за стол в своём доме, а палача моей семьи, который убьёт всех. Всех! Никого не оставит мне. Алёши и Маруси нет, нет Марико. Где Яшенька? Где осиротевший Джоник? Та-ася! – со стоном выдавила она. – Я не смогла взять к себе Джоника, моего родного племянника. Не могла! Он в доме своих родителей такую обеспеченную жизнь видел. Правительственный дом около Кремля, всё что хочешь есть, пожалуйста. А что я могу сейчас, когда горстка бургули1 стала, как горстка бриллиантов? Смотреть на голодного ребёнка, которого мне нечем накормить?.. Облэби, бедные мои облэби!..2
Сашико сидела, сгорбившись, обхватив ладонями голову.
– Гмэрто чэмо, гмэрто чэмо! Почему Всевышний не взял меня к себе раньше их? Ты помнишь, Яшеньку, Тася?
– Как же мне его не помнить?
– Сиротка наш, всю жизнь сиротка! Изведут его в плену, из-за отца изведут. Да разве тот ему отец? Он хуже чужого!.. – и уже совсем тихо, косясь в сторону ширмы, за которой я притворялся спящим, даже слегка похрапывал. – Не отпускай сына в армию, Тася! – это обо мне.
– Как не отпускать?
– Спрячьте его! Пусть Сандро поможет, придумайте что-нибудь!
– О чём ты, Сашико? Нельзя так.
– А идти умирать за этого подлеца можно?! Заслонять собой презренного клятвоотступника! Ты же знаешь – он поклялся мне. Тогда, в тридцать восьмом. Поклялся, что с ними ничего не случится… И после этого ценой собственной жизни спасать его, заслонять своей грудью?!
– Так не его же самого, – пыталась убедить её мама. – Речь сейчас идёт о всех нас.
– Но получится, что его. Его! И всё это иродово царство! – стояла на своём Сашико. – Нет, Создатель простит меня за такие слова – пускай хоть немцы, хоть сам сатана свернёт шею этому злодею, покарает за всё и за всех!
– Не говори так. Алёше было бы больно слышать от тебя подобные слова.
– Ему уже ничего не больно… – Сашико тихо заплакала. – Ничего… Он был слишком честный, благородный. Доверчивый. А с этим нельзя было быть таким, потому, что он не человек, а зверь. Мхэци3! Даже хуже – зверь защищает свое дитя, никогда не погубит его, а он!.. Зачем твой мальчик должен идти защищать того, кто для всех нас хуже зверя оказался?..
Я напряженно вслушивался в надтреснутый, ставший каким-то незнакомым голос, стараясь ничего не пропустить из сказанного. Мне было страшно; и вместе с тем до боли в сердце жаль постаревшую, отчаявшуюся Сашико. В тот непогожий вечер я видел её в последний раз…
Вновь возвращаюсь к началу века, в 1903 год, представляю себе круглоголового «дидкура» Нико Попхадзе, невольного свидетеля тайных рандеву Като со своим избранником. Сквозь неплотно прикрытую створку окна доносились обрывки фраз:
– Что ты такая недотрога? Я же обещал, что мы поженимся, так чего же ждать?.. Да спит уже ваш гимназёр, без задних ног спит!..
Нико слышал, как вскрикнула Като:
– Ты обжёг меня, мне больно!
– Я всего лишь коснулся папиросой твоей груди. Но, клянусь, Като, я вырву эту грудь с корнем, если узнаю о твоей неверности!
– С чего ты взял? Я не давала тебе никакого повода для ревности.
– Ты чересчур красивая для меня. Так считают твои сестры. Я всё знаю, от моих ушей ничего не скрыть! Они хотели бы видеть тебя женой какого-нибудь краснобая-интеллигента, рассуждающего о высоких материях. Или, на худой конец, породниться с Сулиашвили. Я с детства терпеть не мог этого выскочку, ещё когда мы с ним в духовном училище были.
– Чем досадил тебе Давид?
– Тем, что всё время торчит здесь, красавчик! Цветы носит, вздохи разводит? Я убью его, так и знай! Нигде он от меня не спрячется!1.
– Не надо так, Сосо…
Но тот не унимался.
– Сулиашвили! Твои сёстры без ума от него. Ещё бы – галантный мужчина! А я кто для них? Авара2, разбойник с большой дороги, грабящий кареты с царской казной. Да, так! Кто-то из революционеров должен брать на себя чёрную работу, чтоб другие могли учиться в заграничных университетах.
– Зачем ты трогаешь Алёшу? Он же твой лучший друг.
– С чего взяла, что я его трогаю? Просто говорю: без денег, которые с большим риском добываются для революции, ни ему, ни остальным там не учиться бы и не жить.
– А почему сам не поедешь туда? Тоже выучился бы, чем ты хуже?
– Э-э! Мой университет – тюрьма, этап, ссылка. И только не уверяй, что будешь преданно ждать меня здесь годами. Я не поверю таким сказкам! Красивые женщины не станут ждать некрасивых мужчин.
– Убери папиросу, мне больно!
– Если что позволишь себе, то знай: я не так прижгу, я насквозь прожгу твою грудь до самого сердца!..
И через полвека почтенный профессор Попхадзе мог слово в слово пересказать те ночные диалоги, настолько глубоко они врезались в восприимчивую мальчишескую память.
Ему никак не удавалось заснуть; Нико ворочался на своей жёсткой кушетке, с замиранием вслушиваясь в приглушённые слова, стоны, звуки поцелуев.
Небритый любитель ирисок и отварных бараньих голов рисовался в его воображении то дерзким грабителем с замотанным башлыком лицом, который вместе с такими же отпетыми лиходеями отбивает у сопровождающих казну казаков мешки с деньгами (о подобных ограблениях подробно сообщалось в тифлисских газетах), то безжалостно прижигающим горящей папиросой обнаженную женскую грудь, то страстно целующим её.
– Вай, чэмо тбило дзудзуэбо!..1
Годы спустя, Николай Авксентьевич признавался:
– На следующий день я боялся поднять глаза на Като. Мне было стыдно от сознания того, что я всё знаю. И наряду с этим как-то сладостно ёкало сердце от чувства сопричастности к её тайне. У меня самого тогда была уже своя любовная тайна. Да, да! Я испытывал пылкие чувства к Фире Берман, в доме которой снимал угол до того, как переехал к Сашико. Поверенным в этой детской, платонической любви был её брат Веня, мой первый друг.
– Тот самый, у кого ты спустя десять лет увёл из-под носа Таню? – как бы между прочим вставил мой отец.
– Ну и что?! – вспыхнул дядя Коля. – Вечно ехидничаешь! У Вени никаких шансов не было. К тому же мы не об этом сейчас говорим… А ты сам не увёл бы такую красавицу? По ней пол-Пятигорска вздыхало, не один Веня… Но я про другое. На фоне моих невинных отношений с Фирой ночные откровения влюблённых превращались для меня в мучительные эмоциональные переживания.
– А как с точки зрения психиатра ты оцениваешь поведение этого типа с папиросой? В смысле диагноза.
– По слухам, его поведение однажды уже неосторожно диагностировал мой учитель, великий Бехтерев, что дорого обошлось ему. Поэтому воздержусь от повторных диагнозов…
Нельзя сказать, что Нико боялся рябого жениха Като. Скорее, этот человек вызывал у него острое, почти болезненное любопытство. Послушно бегая в персидские лавочки за ирисками, «дидкура» выполнял и другие мелкие поручения ночного гостя – тот проникал в комнату Като через веранду, а на рассвете исчезал. Все в доме знали об этом, но делали вид, будто ничего не замечают.
– Скорей бы уж свадьба, что ли, – вздыхала Сашико.
– С этим мочанчала?! – тут же взвивалась Марико, хотя и понимала, что ничего уже не изменить, ничего не исправить. – Он же опять попадёт в какую-нибудь историю и его заберут в тюрьму или отправят в Сибирь. Он не декабрист, чтобы наша Като ехала за ним в такие гиблые края!
– Конечно, конечно, – соглашалась Сашико. – Но ведь Алёша – друг Сосо, и мы с тобой не должны плохо говорить о нём.
– Друг! Ну и что с того? Ему друг, а Като – родной брат. Что дороже?.. Нет, пока ещё не поздно нам надо отговорить сестру от такого необдуманного шага. Сулиашвили готов хоть завтра сделать ей предложение.
– Причём тут Сулиашвили, Марико? Она же любит Сосо, любит, понимаешь?
– Не понимаю! Как можно полюбить такого? Лучше в монастырь пойти, чем за этого… – она долго подбирала, но так и не смогла найти подходящий эпитет. – Посмотреть не на что. До того неинтересный, хмурый, к тому же хромает.
– Марико, Марико! Ты ещё очень юная и многого не понимаешь. Любовь часто необъяснима.
– Так то – любовь, а тут наваждение какое-то. Като словно завороженная. Но я видела, она иногда плачет. Это что, от любви, да? Как подумаю, что в нашу семью, уважаемую всеми, войдёт этот горийский набичвари… Что скажут родственники, ты о том подумала?..
Не сомневаюсь, что подобные умонастроения, а то и содержание разговоров становились известными нетерпеливому жениху.
Как-то, подойдя к готовившему уроки Нико, он принялся рассматривать стоявшие на этажерке книги. Полистал одну, другую, спросил:
– Любишь читать?
– Да, батоно Сосо.
– Это хорошо. Я тоже много читал, когда учился в семинарии. Руссо, Шопенгауэр, Ницше… Умные люди, между прочим. Жаль, сейчас некогда читать, дела отвлекают… А ты, Нико, стихи не пишешь? В твоём возрасте многие кропают вирши.
– Пробовал, батоно Сосо, не получаются у меня хорошие стихи. Больше прозой люблю.
– Выходит, свыше не отмечен. А я вот всерьёз увлекался поэзией. Даже сам Илья1, отец грузинской литературы, похвалил мои стихи.
Он поправил феску, которую никогда не снимал, входя в дом, слегка отставил ногу и принялся нараспев декламировать:
Когда над рощею в лазури
Рокочут трели соловья,
И нежный голос саламури
Звучит свободно, не таясь;
Когда беглец, врагом гонимый
Вновь попадает в скорбный край… 2
Читал долго, и заскучавший Нико подумал: «Разве соловьи могут рокотать? Если трели, то какой же рокот тогда?.. Нет, стихи ещё хуже, чем его игра на саламури…»
Батоно Сосо иногда приносил этот незатейливый музыкальный инструмент, наигрывал на нём. Все мелодии были заунывными, как зимний ветер.
– На кларнете у меня интереснее получается, – говорил он. – Надо будет купить себе хороший кларнет…
Когда декламирование закончилось, Нико дипломатично сказал:
– Хорошие стихи, батоно Сосо.
– Конечно, хорошие. Не были б хорошими, в журнале не напечатали бы. Илья велел в «Иверии» их поместить. Вот так!.. Ты, наверное, после гимназии собираешься на какого-нибудь там стряпчего выучиться?
– Нет, мне хотелось бы по музыкальной части пойти, я петь очень люблю… А мама говорит, что лучше бы доктором стать.
– Хм, доктором… Это трудное занятие, Дидкура. Человека непросто бывает вылечить… – он неожиданно рассмеялся. – А вот убить проще: пух! – и нет его. И не надо клизмы ставить, пилюли давать, деньги на это тратить. Самая дешёвая пилюля дороже пули стоит, хе-хе-хе!… – потом, помрачнев, добавил негромко, так, чтобы слышал только Нико: – Ты, Дидкура, в доме свой человек, все тебя любят, по кочори3 гладят. Это хорошо. А вот то, что обо мне иногда всякое говорят, это плохо. Ходи с поднятыми ушами4, ладно? Про меня с Като услышишь что-нибудь, сразу придёшь, расскажешь, понял? За это на синематограф тебе давать буду. Бывал уже в синематографе? Очень интересно!
– У меня времени нет, батоно Сосо. Уроков много задают, а учителя строгие.
– Э-э! Ты, видать, зубрила, как все гимназёры. Когда я был мальчишкой, мы не любили гимназёров. Всегда их лупили.
Крепыш Нико непроизвольно окинул взглядом тщедушную фигуру стоявшего перед ним человека, подумал:
«Кого ты там лупить мог? Тебя лупили, наверное…»
Тот перехватил его взгляд, недобро усмехнулся.
– У меня хорошие, верные мегобреби1 всегда имелись. Послушные, как младшие братья. С нашей компанией в Гори даже взрослые опасались связываться. Сила, Дидкура, вот, где сидит! – он постучал по лбу Нико твердым, будто металлическим пальцем. – Запомни эту несложную истину и тогда ты будешь всех бить, а тебя никто не сможет тронуть…Иди, учи свои уроки, мэтичар!2 Все зубрилы – мэтичары. «Спросите меня, спросите меня, батоно масцавлэбэло!3» – подняв руку, он изобразил гимназиста-выскочку, пытающегося привлечь к себе внимание учителя. – «Я всё выучил, спросите меня, пожалуйста!» А!… – сделав пренебрежительный жест, поправил свою феску и отошёл.
После этого разговора ночной гость перестал обращать на Нико внимание, точно того не было в доме. Даже за ирисками больше не посылал.
Говоря о том, что у него много важных дел, отнимающих массу времени, «батоно Сосо» нисколько не преувеличивал. Из-за этих таинственных дел он без конца исчезал, когда на неделю, когда и больше. Поэтому и решил ускорить ход событий, самочинно назначив день свадьбы с Като.
Встретив на улице давнего товарища по семинарии Тхиновели, спросил его:
– Слушай, Христо, раз ты стал попом, выходит, сможешь обвенчать меня? Только без всякой этой хатабалы. Она и я, её сёстры, никого больше!
– Против воли родителей, что ли, венчаетесь?
– Причём тут родители? Просто так хочу – быстро, без лишних церемоний. Сможешь устроить по старой дружбе?
– Почему не смогу? – Тхиновели пожал плечами. – Сделаю. Дня через два - три, в церкви Святого Давида.
– Мадлоб1, Христофор! Я твой должник буду…
* * *
Через несколько месяцев после переезда моих родителей из Москвы в Тифлис, Сашико договорилась с мамой о том, что какое-то время Яша поживёт у неё.
– Разумеется! – согласилась та. – О чем речь! И Нике веселее будет. К тому же наша Лена с удовольствием станет возиться с мальчиками – дети её слабость.
– Я ещё, знаешь, что имела в виду, Тася: в доме у нас чаще по-грузински говорят, а Яше надо в русском практиковаться, чтоб в гимназии от других не отставать. Сейчас во всех гимназиях только на русском обучают. Пусть книжек побольше читает…А Ника его ещё и французскому научить сможет…
Так Яша появился в Кирпичном переулке и прожил у мамы до осени шестнадцатого года, до отъезда моих родителей в Баку. Отцу предложили место управляющего (как называли тогда – смотрителя) Банковского рыбного промысла, находившегося на Каспии, близ устья Куры.
В семейном архиве есть фотография, сделанная незадолго до отъезда из Тифлиса. На ней два мальчика: тот, что постарше, смотрит в объектив большими грустными глазами, а рядом, прильнув к его плечу, улыбается во весь рот мой братец, круглолицый, с россыпью мелких веснушек вокруг носа, в бархатной курточке с бантом у подбородка. Яше на этой фотографии девять лет, брату – шесть.
Сашико оказалась права – несмотря на разницу в возрасте, они быстро обрели общие интересы и под патронажем заботливой, снисходительной к их шалостям Лены, баловавшей своих любимцев всевозможными лакомствами собственного изготовления, прожили вполне счастливый кусочек своего детства.
Бьющая через край, шумная жизнерадостность Николая, фантазёра, придумывающего бесконечные истории про индейцев и пиратов, уравновешивалась сдержанным поведением склонного к созерцательности Яши.
– Читай вслух! – требовал мой брат. – Ты быстро умеешь, а я пока медленно. А книжки толстые.
– Хорошо, – Яша раскрывал книгу. – Но только сиди смирно и тихо. Не то буду читать про себя.
Читал он бегло, с грузинским акцентом; иногда какое-то слово оказывалось ему непонятным, и он обязательно спрашивал:
– Что означает, знаешь? Если нет, спросим тётю Тасю…
«Маленький лорд Фаунтлерой», повести Лидии Чарской1, «Приключения Пиноккио»… Книги из детской библиотеки Николая совершат долгий путь от Тифлиса до Баку и обратно, потом в Батум, чтобы стать со временем первыми моими книжками.
Много воды с той поры утекло, книги эти давно где-то затерялись, а мне явственно видится вечерняя гостиная, тёплый свет фарфоровой лампы «Матадор», два мальчика на тахте. Один читает, ровным негромким голосом, другой, поджав под себя ноги, внимательно слушает очередную историю про маленького доброго лорда или деревянного человечка с длинным острым носом…
Не надо думать, что Яша с Николаем были такими же пай-мальчиками, как лорд Фаунтлерой. Злоупотребляя снисходительностью Лены, озоровали вовсю. Затаившись на балконе, бросали в прохожих ягодами пшата2, срывая их с росшего подле дома дерева. А, случалось, и поплёвывали вниз, пока мама не пресекла это хулиганство.
– Мы больше не будем, тётя Тася! – тут же повинился Яша. – Не ругайте Нику, я виноват, потому что – старший. Ведь я ему дядей прихожусь.
– Неправда, неправда! – протестовал Николай. – Дети не бывают дядями. А плеваться с балкона на прохожих я придумал, меня и наказывай!
Два мальчика у самого порога жизни, которая по-разному с ними обойдётся…
Их взаимная приязнь сохранилась на многие годы. Когда, будучи уже студентом Московского института инженеров транспорта, Яков наезжал в Тифлис, то обязательно встречался с Николаем. Говорили о чём угодно: о планах на будущее, о спорте, о столичных театрах, но никогда ни словом не обмолвились о державном родителе Якова.
«По каким-то трудноуловимым признакам я догадывался: он сторонится этой темы, – писал мой брат в своих автобиографических заметках. – Судя по всему, отношения с отцом так и не сложились, и это стало драмой Яши. Не потому, что страдал от очевидной нелюбви к нему, такие переживания остались в детстве, ушли вместе с ним. Теперь он сам не любил отца, не мог простить всего содеянного тем. Для всякого нормального человека, а для грузина в особенности, такое положение вещей представляется трагичным.
Всё что произошло с ним в жизни: попытка покончить с собой, неудачная женитьба, смерть маленькой дочери, а позже – учёба в артиллерийской академии, куда поступил по настоянию Сталина, пожелавшего видеть сына военным (а Яков по натуре своей, мягкости и деликатности характера – типичных сванидзевских черт – не был предназначен к профессиональной армейской службе), затем беда, случившаяся в сорок первом году, когда, оказавшись с батареей, которой командовал, в окружении, он получил контузию и попал в плен, а, значит, по критериям вождя, возведённым в абсолют, превратился в изменника и труса (кстати, по тому же закону семьи командиров, находящихся в плену, репрессировались)1 – это, на мой взгляд, звенья одной цепи. Как и гибель, спустя два года в Заксенхаузене, одном из самых страшных фашистских концлагерей. Всё было словно предначертано какой-то злой волей.
Никак не могу отрешиться от мысли, что с момента появления на свет Яков был обречён, ибо родившийся от дьявола либо сам должен уподобиться ему, либо погибнуть, искупив тем грехи породившего его.
Невольно приходит на ум короткая характеристика, данная Сталину Бухариным незадолго до ареста: «…маленький, злобный человек, нет, не человек, а дьявол».
Годы спустя, вряд ли знавший об этой оценке Гитлер дополнил её от себя:
«Он жесток, как дьявол, но подлость у него человеческая».
Никогда не замечал за собой склонности к мистике, но, глядя на фотографию, где мы вдвоём, на заре нашей жизни, всматриваясь в глубину Яшиных, не по-детски задумчивых глаз, вновь и вновь испытываю ощущение фатальной неизбежности всего происшедшего в короткой судьбе Якова Джугашвили.
Пуще прочего не даёт мне покоя осознание того, что финал мог быть иным, и зависело это лишь от одного человека. Никто и словом не попрекнул бы Сталина, согласись он на предложенный немцами обмен. Напротив, такой, по-человечески объяснимый поступок наверняка занесли бы ему в нравственный актив. Несмотря на то, что миллионы других отцов были лишены всякой возможности спасти от неминуемой гибели своих сыновей. Но он-то мог! И не сделал этого, не соизволил, не посчитал нужным для себя.
Причина вовсе не в исключительной щепетильности Сталина, как пытаются объяснить его противоественный поступок не вымершие до сих пор апологеты вождя. Вот уж чем он никогда не отличался, так это щепетильностью. Нет, всё дело в неприязни к сыну, непонятно в чём провинившегося перед ним. Лично перед ним! На всех остальных «великому гуманисту» было, как обычно, наплевать.
Этим он поставил себя вне людских и божьих установлений. Узнав об ужасной смерти сына, увидев фотографию, где безжизненное Яшино тело висит на колючей лагерной проволоке, словно распятое на ней, не умер от разрыва сердца, не опустился бессильно на пол, как Мария Анисимовна Сванидзе, услышавшая, что нет больше на Земле её Алёши. Не поседел за одну ночь, ни черта с ним не произошло! Видимо, и не могло произойти. И последнее – самое отвратительное…
Если б по несчастью в плен к немцам попал бы Василий, за него Сталин отдал бы не только Паулюса, но и всех генералов штаба Шестой армии в придачу1.
Сослагательное наклонение – штука, конечно, сомнительная, однако, отдал бы ведь, убей меня бог – отдал бы!…
Мы очень переживали, когда до нас с большим опозданием дошли страшные подробности Яшиной гибели. Особенно мама.
В один из своих приездов в Тифлис, он ненадолго заходил к ней вместе со мной.
– Вот ведь не видела его двадцать лет, – сказала мама после этой встречи, – но, ненароком столкнувшись на улице, узнала бы сразу. По глазам. Глаза, взгляд, совсем не изменились…
Короткая пора нашей с ним безмятежной, ничем не омраченной жизни.
Я написал о ней стихотворение, которое прочёл маме, но никогда не публиковал по вполне понятной причине – однажды уже поплатившись за «неосторожные» стихи, стал осмотрительней.
В тиши квартиры барской,
Под мерный шум дождя,
Читал мне книги Чарской
Сын страшного вождя.
В те дни его папаша
Был просто беглецом.
А сын был – просто Яша,
Покинутый отцом.
Промчатся годы быстро,
Судьба нас разведёт…
И где-то грянет выстрел,
И узник упадёт…
Жестока жизнь наша,
Пощады мы не ждем…
Печальный мальчик Яша,
Расстрелянный вождём.
Да, именно так! Не охранник немецкого лагеря оборвал Яшину жизнь, а собственный отец. Оттуда, из далекой Москвы, грянул тот роковой выстрел.
Сейчас, когда многие тайны прошлого стали открытой темой, в том числе и для обывательских пересудов, появилось несчётное количество разного рода нелепых домыслов, опять-таки косвенно направленных на то, чтобы хоть как-то оправдать нелюбовь Сталина к собственному сыну. Вплоть до оскорбительных подозрений в адюльтере – мол, находился в интимных отношениях с молодой женой стареющего отца. Когда же разоблачили, попытался застрелиться.
Не просто чушь, а чушь подлая. О неудавшейся Яшиной попытке покончить жизнь самоубийством мы узнали, что называется, из первых рук, от Сашико.
Стрелялся он в знак протеста, после того, как Сталин запретил ему жениться. Было Яше тогда девятнадцать лет, а его избраннице всего шестнадцать. Можно, конечно, высказать сомнение: не рано ли обзаводиться семьёй? Можно мягко, деликатно отговаривать, как делал это Алёша. И совсем другое дело, когда грубо, по-хамски накладывают запрет на твоё чувство и на твоё право принимать самостоятельные решения.
Вот Яша и пустил себе пулю в сердце. Он не хотел больше оставаться на положении приживала в по-казенному неуютной квартире вождя. Ему с избытком хватило четырёх лет, проведённых за занавеской в проходной комнате, ему обрыдло это кремлёвское прозябание.
Не мог он не сравнивать его с годами, прожитыми в добром доме Сашико или в доме деда, Семёна Сванидзе. Может, и наша квартира в Кирпичном переулке вспоминалась Яше.
В тиши квартиры барской,
Под мерный шум дождя…
О многом он наверняка передумал за три месяца, проведённые в больнице. С трудом, но выжил, что вряд ли обрадовало отца, оценившего отчаянный поступок сына, как выходку «хулигана и шантажиста, с которым у меня отныне нет ничего общего…»
Четыре года Яша жил в Ленинграде, у Аллилуевых; работал на заводе, перебиваясь с семьёй на грошовую зарплату.
Сталин мог торжествовать – ничего не получилось у мятежного сына, ничего тот не сумел добиться самостоятельно!..
Во время наших коротких встреч в Тифлисе Яков лишь однажды обмолвился:
– Что-то не везёт мне в семейных делах. Зоя не выдержала испытания безденежьем, мы разошлись. Дочка наша, Галя, увы, и до года не дожила. Вот так-то, Коля… С Ольгой пока не расписались. Но сын растёт, хороший сын, Евгений… А у тебя?
– У нас с Ией, к сожалению, ни сына, ни дочери. Надеемся, что со временем появятся.
– Дай бог!..
Бог не дал нам детей. А у Яши потом родилась ещё одна дочь, названная тоже Галиной. Но это уже от третьей жены, солистки одесской оперетты Юлии Мельтцер. Он был у неё, по-моему, чуть ли не пятым по счёту мужем. Наверное, этот брак окончательно развёл его с отцом – вновь из-за Сванидзе в семье появляется еврейская «певичка!». Сталин упорно воспринимал старшего сына именно как Сванидзе. С некоторых пор вождь не любил эту фамилию. Впрочем, он давно не любил и собственную, как не любил всё, что так или иначе относилось к его прошлому. Поэтому ни Василий, ни Светлана не были Джугашвили.
Несколько лет назад я ненароком оказался близ Кирпичного переулка. Не удержавшись, свернул в него, подошёл к нашему бывшему дому.
Конечно, нахлынули воспоминания. О детстве, о Яше..
И долго не отпускали. Вечером, как-то само собой написалось стихотворение:
Я проходил по улице. Она
Знакома мне была когда-то.
Здесь надо мной качала тишина
Листву серебряную пшата.
Ты постарел, наш добрый дом!
Поржàвели решётки на балконе.
Перевожу дыхание с трудом –
Ведь столько лет минуло! Не легко мне
Увидеть позабытый свой очаг,
Всё пережитое давным-давно припомнить:
Как в этом доме голоса звучат,
Как бродят сквозняки по анфиладе комнат.
Знаком и близок каждый уголок –
Весь дом избеган мною и исхожен…
А с Яшей мы, случалось, под шумок
С балкона этого плевали на прохожих.
Привстав на цыпочки, я заглянул в окно.
Чужая жизнь, чужие люди,
Которым абсолютно всё равно,
Что жил я, что живу, и что со мною будет…
Я ухожу. Душа тоской полна.
Прощай наш дом! Я жил в тебе когда-то.
Здесь надо мной качала тишина
Листву серебряную пшата…
Написал почти экспромтом, поставил в конце последней строки многоточие, и только после этого отлегло от души…»
Перечитывая заметки брата, мысленно возвращаюсь к нашим многочасовым разговорам с ним, к моим расспросам о полузабытых подробностях, ушедших в историю лет (а он, само собой разумеется, знал и видел несравненно больше моего), я невольно вернулся к одному слуху, имевшему хождение в годы войны. Хождение, конечно, довольно робкое – прошелестел слух и тут же испуганно стих. А говорили о том, что в плену оказался не только Яков Джугашвили, но и приёмный сын Молотова, Скрябин1.
Недавно попалось на глаза документальное подтверждение тех давних разговоров – репродукция немецкой фотографии, на которой Скрябин в солдатской шинели без ремня, в съехавшей на бок пилотке, с кантами (выходит, либо лётной, либо танкистской – в других родах войск пилотки были без кантов) стоит рядом с Яковом Джугашвили. Вокруг облетевшие деревья, скорее всего это осень сорок первого года или ранняя весна сорок второго.
Засунув руки в карманы шинели, Яков смотрит себе под ноги. Такое впечатление, что это фотомонтаж, уж больно отчужденно выглядят на снимке два человека, наверняка хорошо знакомые друг другу по довоенной поре.
Узнав о судьбе приёмного сына, сделал ли «товарищ каменная жопа», как называл Молотова Ленин, хоть малейшую попытку вмешаться в ход событий? Нет, конечно. И не подумал пошевелить этой тяжёлой частью тела, как не пошевелил ею и в конце сороковых, когда Сталин упёк в концлагерь супругу Вячеслава Михайловича1, якобы за связь с агентами подрывной сионистской организации «Джойнт».
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей2…
Единственный из советских «полувождей», кто предпринял отчаянную попытку спасти от смерти сына, был Хрущёв. Панически боявшийся Сталина, он тем не менее «припал к стопам грозного правителя», но тщетно. Не спас, увы…
Я ни разу не видел Якова, мне известно о его несчастливой судьбе лишь из рассказов мамы, брата, Сашико, других родственников. Не знаю почему, но услышанное всегда вызывало у меня какое-то особое чувство сопереживания. Не один год работая над этим романом, я собирал всё, что так или иначе могло дополнить уже известное мне. К сожалению, сталкивался по большей части с откровенными придумками, не имеющими ничего общего с действительностью, с обычными спекуляциями, рассчитанными на праздное обывательское любопытство. И всё же изредка попадались свидетельства, достойные доверия.
«Никогда не приходилось бывать на квартире у Сталина, – писал Троцкий в своём очерке «Иосиф Сталин. Опыт характеристики». – Но Анри Барбюс, опубликовавший незадолго до смерти две биографии: Иисуса Христа и Иосифа Сталина, дал тщательное описание маленького кремлёвского дома, во втором этаже которого находится скромная квартира диктатора. Барбюса дополнил бывший секретарь Сталина Бажанов, бежавший за границу. У дверей квартиры постоянно стоит часовой. В маленькой передней висят солдатская шинель и фуражка хозяина. В трёх комнатах и столовой простая мебель. Старший сын Яша от первого брака долгое время спал в столовой на диване, который на ночь превращался в постель…
Завтрак и обед раньше приносили из столовой Совнаркома, но в последние годы, из страха перед отравлением, стали готовить пищу дома. Если хозяин не в духе, а это бывает нередко, за столом все молчат.
«В своей семье, – рассказывает Бажанов, – он держит себя деспотом. Целыми днями соблюдает у себя высокомерное молчание, не отвечая на вопросы жены или сына».
После завтрака глава семьи усаживается в кресло возле окна и курит трубку. Со времен Гражданской войны Сталин всегда носит нечто вроде военной формы, чтобы напомнить о своей связи с армией: высокие сапоги, тужурку и брюки хаки.
«Его никогда не видели одетым иначе, за исключением лета, когда он ходит в белом полотне», – отмечает А.Барбюс.
Дело идёт о передней, о шинели и о сапогах, и мы можем признать эти свидетельства достаточно авторитетными.
Кроме кремлёвской квартиры у Сталина есть дача Горки, где некогда жил Ленин, и откуда Сталин вытеснил его вдову. В одном из помещений – экран кинематографа. В другом – драгоценный инструмент, который призван удовлетворять музыкальные потребности хозяина: это пианола. Другая пианола у него на кремлёвской квартире. Он, видимо, не может долго жить без искусства. Часы отдыха проводит за музыкальным ящиком, наслаждаясь мелодиями из «Аиды». В музыке, как и в политике, он предпочитает послушный аппарат.
В 1903 г., когда Сталину шёл 24-й год, он женился на молодой малокультурной1 грузинке. Брак, по рассказу друга его детства, был счастливым, потому что жена выросла в священной традиции обязывающей женщину служить»2.
Она проводила ночи в горячих молитвах, когда её муж участвовал в тайных собраниях3.
Брак был недолгим – жена Сталина умерла в 1907г. от туберкулеза или от воспаления легких, и её похоронили по православному обряду. От неё остался мальчик, который лет до 10 находился на попечении родственников в Тифлисе, а затем был доставлен в Кремль. Мы часто находили его в комнате наших сыновей. Нашу квартиру он предпочитал отцовской. В своих бумагах я нахожу такую запись жены:
«Яша – мальчик лет 12,1 с очень нежным смуглым личиком, на котором привлекают внимание чёрные глаза с золотистым поблескиванием. Тоненький, скорее миниатюрный, похожий, как я слышала, на свою умершую от туберкулеза мать. В манерах, в общении очень мягок. Серёже, с которым он был дружен, Яша рассказывал, что отец его тяжёло наказывает, бьёт за курение. «Но нет, побоями он меня от табака не отучит».
«Знаешь, вчера Яша провёл всю ночь в коридоре с часовым, – рассказывал мне Серёжа. – Сталин его выгнал из квартиры за то, что от него пахло табаком».
Я застал как-то Яшу в комнате мальчиков с папиросой в руке. Он улыбался в нерешительности.
– Продолжай, продолжай, – сказал я ему успокоительно.
– Папа мой сумасшедший, – сказал он убежденно. – Сам курит, а мне не позволяет.
Нельзя не передать здесь другой эпизод, рассказанный мне Бухариным, видимо, в 1924 г., когда, сближаясь со Сталиным, он сохранял ещё очень дружественное отношение со мной.
«Только что вернулся от Кобы, – говорит он мне. – Знаете, чем он занимается? Берёт из кроватки своего годовалого мальчика, набирает полон рот дыму из трубки и пускает ребёнку в лицо…
– Да что вы за вздор говорите! – прервал я рассказчика.
– Ей-богу, правда! Ей-богу, чистая правда, – поспешно возразил Бухарин с отличавшей его ребячливостью. – Младенец захлебывается-заливается: ничего, мол, крепче будет…
Бухарин передразнил грузинское произношение Сталина.
– Да ведь это же дикое варварство!
– Вы Кобы не знаете: он уж такой особенный…
Мягкому Бухарину первобытность Сталина, видимо, слегка импонировала. Нельзя не согласиться, что отец был действительно «особенным». Он «закалял» младшего сына дымом и, наоборот, отучал старшего сына от дыма при помощи тех педагогических приёмов, которые применял некогда к нему самому сапожник Виссарион…
Эмиль Людвиг, опасавшийся встретить в Кремле надменного диктатора, на самом деле встретил человека, которому он, по собственным словам, готов был бы «доверить своих детей».2 Не слишком ли поспешно? Лучше бы почтенному писателю этого не делать…»
А вот, что пишет в своей книге «Кремлёвские дети» В. Краснова1:
«Вместе с Яковом в плену содержался бельгийский король Леопольд. После войны он написал письмо Сталину, в котором рассказал о гибели сына. По сравнению с Яковом, король Леопольд находился в привилегированных условиях. Немцы оставили его в живых…
… Как считалось долгое время, фотографии повисшего на проволоке тела Якова обошли многие газеты мира. Однако некоторые свидетельства бывших узников и охранников концлагеря позволили взглянуть на его гибель иначе. Согласно этим свидетельствам, после отказа Сталина обменять своего сына на фельдмаршала Паулюса, гитлеровцы решили отомстить, запечатлев на кинопленке мучительную казнь Якова, с тем, чтобы передать эту пленку отцу. Зная об уготованной ему участи, Яков бросился на электрические заграждения, сорвав тем самым замысел своих мучителей. Пуля охранника настигла его перед самым подходом советских войск. И фактически уже после смерти.
А король Леопольд писал Сталину, что Якова расстреляли во внутреннем дворе.
Расстреляли вместе с Тельманом.2
Материалы о жизни и гибели Якова Джугашвили были собраны Анелли Сергеевной Володиной – хранителем музея Московского института инженеров транспорта, в котором учился в своё время сын Сталина. Она долго пыталась выяснить судьбу посмертной награды Якова Джугашвили, однако это оказалось далеко не простым делом.
А.С. Володина отправила в Президиум Верховного Совета письмо с просьбой сообщить номер и дату Указа о награждении Якова. Ответа не последовало.
Анелли Сергеевна представляет собой тот редкий и странный тип наших соотечественников, которые убеждены в том, что всё вокруг – от хранителя музея до Генерального секретаря ЦК КПСС – обязаны жить исключительно по закону.
Поскольку Георгадзе без всякой причины не ответил на её вежливое и предельно деловое письмо, она отправилась в приёмную Президиума Верховного Совета лично.
«Дежурная сотрудница приёмной прямо при мне позвонила в наградной отдел, – вспоминает Володина. – По мере того, как дежурная слушала то, что ей ответили, лицо её постепенно вытягивалось.
– На ваше письмо никакого ответа не будет, – сухо сказала она. – Если хотите, обращайтесь в Верховный Совет Грузии».
Володина прекрасно понимала, что ордена в стране выдает отнюдь не Верховный Совет Грузии.
Георгадзе объявил о награде по поручению Леонида Брежнева. Но… Указ о награждении Брежнев, по всей видимости, подписывать раздумал. Георгадзе был этим чрезвычайно подавлен, поскольку в глазах своих земляков теперь выглядел человеком, мягко говоря, не информированным.
Следующее своё письмо Володина отправила уже первому заму Леонида Ильича В. Кузнецову: был всё-таки Указ или не был? И почему сотрудницы секретариата, в нарушение установленного порядка работы с письмами и заявлениями, отсылают её в Грузию?
Отвечал Анелли Сергеевне заместитель заведующего наградным отделом Президиума Верховного Совета Ракушин. Он объяснил, что Указ пока не подписан, поскольку «его время ещё не пришло». Товарищ Ракушин объяснил Анелли Сергеевне, что безответственных распространителей нелепых слухов и домыслов легко могут наказать – от увольнения с работы до серьёзной проверки умственных способностей в психиатрической больнице.
Однако Володина – фронтовик, ветеран войны – не испугалась, потому что ясно видела идиотизм ситуации, была уверена в собственной правоте. Правда, обращаться оставалось только к Господу богу, которого в Кремле вышестоящие инстанции не признавали.
Когда страна наконец осиротела, Анелли Сергеевна обратилась с теми же вопросами к новому секретарю Президиума Верховного Совета Тенгизу Менташвили. Ответ был прежним, а отвечал уже знакомый человек, почти родной – всё тот же товарищ Ракушин.
– Вам же всё объяснили, а вы опять своё! – сердился он. – Прекратите заниматься этой личностью, иначе всё это плохо кончится!
За спиной Анелли Сергеевны стоял всего лишь совет ветеранов родного МИИТа, но её не уволили, не посадили и не упрятали в психушку, хотя грозили ещё не раз.
Наступил 1985 год. К 40-летию Победы орденами Отечественной войны было решено наградить всех оставшихся в живых ветеранов. По совету Володиной, дочь Якова – Галина Джугашвили – написала в Министерство обороны. На этот раз инстанции реагировали иначе, вскоре ей позвонили из военкомата: просили явиться за орденом.
Прямо в их присутствии в военкомате заполнили орденскую книжку, проставив и номер, и дату таинственного Указа. Указ ПВС СССР имел номер 6461-IХ и дату – 28 октября 1977 года. Орден был передан дочерью Якова Джугашвили на хранение в музей МИИТа.
Об этом узнали в Грузии. К Володиной приезжала целая делегация генералов грузинской национальности уговаривать отдать орден в Тбилиси, обещали большие деньги… Не отдала.
И всё же оставался непрояснённым последний вопрос. Для завершения экспозиции, по всем музейным правилам, требовалась копия Указа о награждении. Но тайна оставалась неподвластной времени, на письменные просьбы Володиной отвечали уклончиво – посылали подальше, в другие инстанции.
Прошли первые самые демократические выборы в новый Верховный Совет. За ними вторые самые демократические – в Государственную Думу. Именно туда, в аппарат Думы, направила Володина свой последний запрос. И вот какой получила ответ:
«На Ваше письмо № 238/03 от 1 июня 1994г. сообщаем, что Указ Президиума Верховного Совета СССР № 6461-IХ от 28 октября 1977 года имеет гриф «секретно». Ксерокопированию и использованию в экспозиции музея не подлежит. Зав. Архивом Государственной Думы Л.В.Стабровская».
Смерть молчаливого Якова Джугашвили так и осталась загадкой…
Михаил Геловани – актёр, неоднократно исполнявший роль Сталина в советских фильмах, вспоминал о том, как диктатор принял известие о гибели старшего сына. Произошло это на банкете.
– Застолье было сумрачным. Получилось что-то вроде тризны. По грузинскому обычаю, Сталин оросил кусок чёрного хлеба несколькими каплями красного вина и съел его в память о сыне1.
Геловани поразило, как тщательно и аппетитно Сталин поглощал цыплёнка табака, разгрызая каждую косточку и запивая еду небольшими глотками киндзмараули.
В конце этого позднего ужина Сталин, любивший говорить о себе в третьем лице, произнес тост:
– Предлагаю последний раз в году выпить за вождя народов товарища Сталина!…1
О судьбе Якова Джугашвили существует много версий. По одной, он умер в конце 1941г. от сыпного тифа в лазарете лагеря Ламсдорф.
По другой, бросился на колючую проволоку, по которой был пропущен электроток.
Утверждали также, что Якова из лагеря Дахау освободили американцы и затем где-то спрятали.
И, наконец, самая сенсационная версия говорит, что немцы летом 1944г. привезли его в один из лагерей, расположенных в Италии, откуда ему удалось совершить побег. А потом было так. Однажды ночью кто-то постучал в дверь дома Джовани Лиэсси, жившего вместе с матерью и сестрами.
Джовани воевал в партизанском отряде против фашистов, и он знал, что у дверей стоит Яков, русский офицер, которого в партизанской бригаде называли «капитаном2 Монти». Молодой, симпатичный человек с печальными большими глазами понравился сестре Джовани – Паоле. Она влюбилась в капитана, и он ответил ей на любовь.
6 февраля 1945 года Яков с двумя партизанами пошли в разведку. Неожиданно их окружили. Капитан крикнул:
– Нам отсюда не выбраться. Мы подорвём себя гранатами – они нас живыми не возьмут!..
От капитана Монти Паола родила сына Джорджо. Вскоре после этого события она посетила советского консула в Венеции. Там ей сказали:
– Если вы хотите отказаться от ребёнка, вам не придётся ни о чём беспокоиться.
Но Паола отказалась от помощи. Позже она вышла замуж за Ренато Дзамбона, усыновившего сына советского офицера. Джорджо – прямо-таки вылитый отец, как утверждают хорошо знавшие Монти бывшие партизаны. Но был ли «капитан Монти» действительно Яковом Джугашвили, сыном Сталина? Жители итальянской деревни Рефрентоло с гордостью говорят: «Да, был».
Не удивлюсь, если авторство такой версии окажется принадлежащим перу самой В. Красновой. Типично «дамский сюжетец» в стиле бразильской мыльной оперы. Особенно трогательно выглядит имя гипотетического сына Якова – Джорджо. В честь любящего дедушки Сосо нарекли младенца. Чепуха это, из разряда недопустимых спекуляций на теме трагической, страшной.1 Печально, что Яков до сих пор продолжает нести свой тяжкий крест – и по ту сторону бытия нависает над ним зловещая тень отца…
В распоряжении историков нет достоверных документов, связанных с этой драмой, на которые можно было бы с уверенностью опереться в своих выводах. Архив мемориального лагеря Заксенхаузен, где погиб Яков, располагает лишь свидетельством бывших узников:
«Яков Джугашвили постоянно ощущал безысходность своего положения. Он часто впадал в депрессию, отказывался от еды, особенно на него подействовало не раз передававшееся по лагерному радио заявление Сталина о том, что «нет военнопленных, есть изменники Родины». Возможно это и подтолкнуло его на безрассудный шаг. Вечером 14 апреля 1943 года Яков отказался войти в барак и бросился в «мёртвую зону». Часовой выстрелил. Смерть наступила мгновенно. И тогда труп бросили на проволочный забор, находившийся под высоким напряжением. «Попытка к бегству» – рапортовало лагерное начальство… Останки Якова Джугашвили были сожжены в крематории…»
Сохранились воспоминания офицера СС Конрада Харфиха, дежурившего в день гибели Якова у лагерного ограждения.
«Джугашвили пролез через проволочное ограждение и оказался на нейтральной полосе. Затем он поставил одну ногу на колючую проволоку и одновременно левой рукой схватился на изолятор. Отпустив его, схватился за электрический провод. Мгновение он стоял неподвижно, с отставленной назад правой ногой, грудью вперёд, закричав: «Часовой! Вы же солдат, не будьте трусом, застрелите меня!» Я выстрелил из пистолета. Пуля попала в голову, в четырёх сантиметрах от правого уха».
Так что тут везде расхождения.
* * *
Всё, так или иначе, связанное с псевдоисторией сталинщины и самого Сталина напоминает мне подушку, набитую перьями-мифами. И перья сплошь да рядом радужные, точно надёрганы из хвоста жар-птицы.
Но, несмотря на ухищрения апологетов «вождя и учителя», чем дальше, тем безнадёжней дряхлеет наперник. Нет-нет да и выбьется наружу не подмалёванное фальсификаторами пёрышко, уколет в душу остью, как иголкой.
Широко известна фраза Сталина: «Солдата на фельдмаршала не меняю». Дело не только в чудовищной бессердечности сказанного – ведь речь шла о жизни его сына, – но и в том, что всё это очередной миф из упомянутой «подушки».
Мне всегда казалось, что у Гитлера вряд ли могло возникнуть большое желание ратовать за Паулюса, не пожелавшего понять сделанный фюрером прозрачный намёк: германским фельдмаршалам в сложившейся ситуации следует стреляться.
Всё стало на свои места, когда совсем недавно предали гласности неизвестную ранее версию событий той поры. Гитлер предлагал обменять Якова на своего племянника, попавшего в плен под Сталинградом. Надо думать, любил его и пытался вызволить, предложив равный обмен: старшего лейтенанта Красной Армии на обер-лейтенанта вермахта. Родного племянника фюрера на родного сына вождя.
Но Гитлер не знал главного – сын-то был нелюбимый. Поэтому сделка не состоялась и оба молодых человека погибли. Один – как «изменник Родины», другой – как герой фатерлянда.
Обидно за нашу Родину…
Создание мифов – один из самых действенных способов тотального оболванивания народа, своеобразного зомбирования его. Всё что угодно можно внедрить в общественное сознание с помощью умело пущенных в ход мифов. И порой чем они абсурднее, тем успешнее воздействуют на умы и сердца и дольше удерживаются в «широких массах».
Например: Ленин – великий гуманист и миротворец. Тоже самое и о Сталине. Плюс к тому «отец народов» и ещё почему-то «лучший друг физкультурников».
* * *
В тот поздний вечер осени сорок второго года Сашико назвала Сталина клятвоотступником. Она имела на то все основания. Чтобы поведать о них, надо вернуться к двум другим вечерам, к двум другим встречам с Александрой Семёновной…
После ареста Алёши, а правильней будет сказать: после исчезновения и его с женой, и Марико, полная неизвестность, порождающая самые страшные предположения, особенно на фоне того, что творилось вокруг, мучила всех, особенно, конечно, Сашико.
– Тася, дорогая, – говорила она маме. – Я просто с ума схожу, не могу места себе найти. Даже к пещере Додо на джоджооба с другими женщинами спускалась, до того вот дошла! Не показались нам ящерицы, как будто и нет их там больше. Не знают они ничего. Никто не знает, Тася!… Не донести дыму до Алёши мою мольбу: где вы, родные, отзовитесь!..1
В полном отчаянии она решилась на совершенно безумный шаг – ехать в Москву и всё выяснить лично у Сталина.
– Это немыслимое дело! – твердили Сашико все. – К Сталину невозможно пробиться, он в Кремле за семью замками сидит.
– А я к нему приду, как к родственнику, – стояла на своём Александра Семёновна. – Не как к большевистскому царю. Родственника нельзя не принять, для грузина это будет оскорблением чести того, кто не открыл дверь родне…
Её не просто отговаривали, а буквально за руки удерживали, пытаясь убедить, что поездка ничего не даст и окончится неизбежным арестом.
Особенно настойчивым был дядя Саша. Но и его усилия ни к чему не привели.
– Преклоняюсь перед вашей отвагой, – говорил он, – но, поверьте, вы совершите напрасную жертву. Именно жертву, ибо поездка может привести вас к гибели. Не дай бог, конечно, но может.
– Пусть так, – отвечала Сашико. – Я не боюсь. Что мне осталось в жизни, чтобы бояться за неё?..
Помню, в каком подавленном настроении пребывали все после отъезда Сашико в Москву.
– Это форменное самоубийство! – сокрушался мой отец. – Уповать на родственное участие осатанелого выродка! Где были его родственные чувства, когда «чёрные вороны» везли на Лубянку Алёшу? Или ту же Марию? Какое там к черту «оскорбление чести»? Плевать ему на такие понятия! Мне кажется, Сашико просто хочет оказаться вместе со своими, разделить их судьбу. Она не настолько наивна, чтобы верить в великодушие этого типа. И у Сандро сложилось сходное впечатление.
– Господи! – вздыхала мама. – Мы провожали её, словно хоронили заживо.
– Так оно и есть…
Но прошло недели две, и Сашико вернулась. У дяди Саши собрался самый узкий круг: мои родители, Попхадзе, ещё кто-то. Причём, только представители старшего поколения. О том, что рассказала им тогда Сашико я узнал в подробностях лишь после войны.
Может показаться невероятным, но Сталин принял её! Сразу после подачи соответствующего прошения в комендатуру Кремля или ещё куда-то там.
– Как же ты, Сашико, обратилась к нему?
– А как я должна была обращаться? – вопросом на вопрос ответила она. – «Дорогой вождь и учитель»? Я не ученица ему! Написала: «Сосо», вот и всё.
– И на «ты»?
– Неужели я с ним на «вы» говорить буду? Я – как родственница приехала, а родственники между собой на «ты» говорят…
Возможно, это и сыграло решающую роль. Чисто психологически. И Сталин, давно презревший родственные и дружеские отношения, подавшись какому-то забытому чувству, приказал пропустить к нему одетую в глубокий траур пожилую женщину, когда-то готовившую для полуголодного и бездомного «мочанчала» отварные бараньи головы, заправленные чесноком и мелко резаной киндзой.
Каким бы он не стал дьяволом по земным деяниям своим и поступкам, сопровождавшим его жизнь от младых ногтей и до седых волос, но рождён-то был всё же женщиной.
Где именно происходила встреча – в самом Кремле или на даче, судить не берусь. Наверняка Сашико упоминала об этом, тем более, что в лучшие времена ей случалось бывать на подмосковной сталинской даче, где по праздникам собиралась вся родня. Но то ли мама не обратила внимания на такую подробность, то ли я, слушая её рассказ, пропустил мимо ушей отдельные детали.
– Как он тебя встретил? – спросили тогда Сашико.
– Ничего, хотя и хмурился. Сразу приказал чая нам принести. Старый стал, волосы поредели, мешки под глазами. Никогда красавцем не слыл, а уж сейчас…
– Ты не испытывала страха перед ним?
– Нет, клянусь, я ничего не боялась! Хотела только узнать, что с моим братом, с моей сестрой, в чём виноваты перед ним? Пусть скажет, а потом, что хочет делает со мной, мне всё равно.
– И он сказал?
– Сказал… Алёша, оказывается, виновен перед партией. Пере-родился пока за границей жил, попал под влияние своей жены, еврейки. Вообще о евреях много говорил. Везде, мол, пролезли, всех к рукам прибрали. У Молотова жена – еврейка, у Ворошилова, у Яши. Даже у того, кто чай нам приносил, не запомнила фамилию, тоже еврейка. Чего эти евреи ему дались? Я и не вспоминала никогда о том, что Маруся еврейка. Какая мне разница кто, был бы человек добрый. Мы по-другому никогда не считали.
– О ком-то еще, кроме евреев, шла речь?
– Он все время говорил, я больше молчала. Ходит мимо меня, трубку свою сосёт, и как проповедь читает, не зря на попа учился, пригодилось… Все, кто за границей жил, как Алёша, всех там подкупили враги. Не удержалась, сказала: я ведь тоже в Париже была, никто меня не подкупал там. Кому ты нужна, отвечает. Алёша ведал финансами, к нему там большой интерес проявляли. И жена, певичкой он её назвал, всё время в государственные вопросы нос совала. Я опять возразила: ты же знаешь, Маруся в Петербурге училась, в экономике разбирается. Разозлился. Зато ты, говорит, ни в чём не разбираешься, поэтому сиди и молчи! Но я молчать не стала, напомнила ему: она же так тебя боготворила, а ты её врагом своим считаешь. Совсем разозлился, услышав это. Не боготворила, говорит, а втиралась в доверие, пользовалась, что около меня находится. Типичные еврейские штучки! У них всё всегда рассчитано… Хотела сказать: Маруся считала тебя великим, потому что не видела того Кобы, которого видела я. Или Марико. Мочанчалу! Уличного грабителя! Он сам про то время забыл уже, наверное, кем был когда-то. А тех, кто знает об этом и ничего не забыл – боится… Но удержала себя, не стала ничего говорить ему, поняла: его ни в чём переубедить не удастся. Ни мне, никому другому. Только хуже сделаю, если наговорю лишнего.
– А что с Марико?
– Вы же знаете, – Авеля расстреляли. Враг народа. Это Авель – враг! Человек, который был крёстным отцом его Нади. А сколько раз выручал как брата, и вот теперь вра-аг… Марико у Авеля много лет работала, значит, говорит, заодно с ним была… Грязно он о них говорил, не хочу повторять как. Авеля бабником обозвал. С актрисами водился, моральное разложение, в общем. А этот Калинин, он что не бегал к балеринам, да? Вай-мэ, как смеялись в Москве, когда узнали, что балерина Гельцер при всех ему статуэтку в морду бросила!1 Авелю сам бог велел женщин любить – такой красивый мужчина, настоящий вашкац2. А тот старый козёл с палочкой вместо сами знаете чего, куда лез? И ему всё сошло с рук, по-прежнему председатель Президиума Верховного Совета, мама дзагли!3 Авель же наш в могиле лежит, и где могила, никто не знает. Что творится, Тася! Неужели Господь не видит нашего горя?! У этого человека сейчас все во врагов превратились. Только тот менгрел4 поганый верным другом оказался, который пол-Тифлиса погубил, а теперь в Москве продолжает своё грязное дело. И на наших, конечно, тоже наговаривал Иосифу, чёрная душа! Знал, что и Алёша, и Авель насквозь видят его.
– Сашико, скажи главное: наши живы?
– Живы! Дошли мои молитвы до Создателя, живы! Алёша где-то на самом Севере, в лагере. Марусю в Казахстан отправили. А Маро в тюрьму посадили. Вай-мэ! – она заплакала. – Моя бедная сестра в тюрьме! В тю-рьме!… Я ему сказала: поклянись, что с ними не случилось того, что с Авелем случилось. Поклянись памятью Като, ты виноват перед нею.
– Да как ты отважились произнести подобные слова?!
– Что, разве это неправда? Он забрал Като из нашего дома, вы знаете, какой у нас был дом, и увёз в Баку. Где они там жили? В грязной глинобитной лачуге! В ней не всегда было, что кушать. Там у Като лёгкие болеть начали. От него болезнь её пошла. По ссылкам мотался, чахотку схватил в Сибири, но ничего, живой до сих пор, прошло всё, а Като… Её же посчитали за соучастницу Кобы. Сам-то успел удрать… Хорошо хоть недолго продержали бедняжку, наверное, пожалели, выпустили на волю… С лёгкими у неё совсем плохо стало. Ей бы в Абастуман5 поехать лечиться или в Италию; что деньги не нашли бы, да? А она продолжала сидеть в бакинской лачуге. И работать пришлось, чтобы хлеб в доме был. Като, на меня глядя, шить хорошо научилась. Вот и брала заказы, что ей ещё оставалось? Нам ничего не писала о такой жизни, гордая была…Так кто же, как не он, виноват в смерти моей, совсем молодой сестры?.. Потому и сказала ему: поклянись святой памятью покойной жены, обещай мне не погубить Алёшу и Марико. Хочешь, на колени стану перед тобой, только поклянись!
– Неужели поклялся?
– Да… Сказал: чего ты раньше времени в траур вырядилась? Грех – по живым траур носить… И ещё добавил: мы их, конечно, накажем, виноваты они перед партией. Но, говорит, партия не только наказывает, но и прощает тех, кто повинился, признал свои ошибки. Вот, тогда и будем решать персонально. А то Алёша чересчур задиристый, не желает разоружаться перед партией и народом. Это плохо… Я запомнила его слова, он произносил их так… злобно, знаете. Наверное, рассчитывал, что мой брат о пощаде молить станет, оговаривать себя и всех, как другие это сделали. Вот и обозлился, авара безродная! Всегда завидовал Алёше: и в немецком университете тот обучался, пока кое-кто другой по ссылкам сидел, да с солдатской вдовой детей делал1, и на многих языках изъясняться свободно может, не в пример тем, кто грузинский полузабыл, а русскому толком так и не научился, и за границей сладко жил, и жена – певица. В общем, ничего пролетарского, сплошные буржуазные замашки!… Чёрт с ним, пускай так считает, лишь бы мои живыми остались, только о том молюсь!..
Это произошло в конце тридцать восьмого года. Некоторое время все трое оставались в живых. На большее Сталина не хватило.
Алёша ни в чём, конечно, не покаялся перед ним, тем более – не вымаливал прощения. Что до Авеля, тот, как говорят, лишь об одном попросил: увидеть перед смертью Кобу, дабы плюнуть ему в глаза. Такой уж пробы люди были…
Кто-то другой писал покаянные письма, предлагал сослать его куда-нибудь в уединенное место, инкогнито, где можно было бы, исчезнув с глаз, продолжить работу на благо великих идей партии. Кого-то, обессилившего от ужаса, волокли к расстрельной стене, а он истерично взывал к «вождю», моля того о милосердии, вместо того, чтобы проклинать имя усатого убийцы.
Нет, ни в малейшей степени я не попрекаю этим ни Бухарина, ни Зиновьева, ни других, ослабевших духом в последние минуты жизни. Ни у меня да и не у кого вообще нет на это морального права.
Другое дело, что остается право не считать всех их жертвами былых репрессий, ибо многие годы все они были сплетены со Сталиным в один змеиный клубок и смертельно жалили каждого, на кого направлял свой указующий перст главарь этой компании. На совести любого из них кровь тысяч людей, повязавшая всех причастных к большевистской элите.
Если не расправлялись собственноручно, так теоретически обосновывали необходимость беспощадного террора во благо торжества коммунистической идеи.
«Золотое дитя революции», как называл Бухарина Ленин1, писал: «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи».
Вот его и «выработали»…
Были и те, кто пытался вырваться из этого порочного круга. Тот же Енукидзе. Его исключили из партии и отстранили от должности в апреле 1935 года, в тот самый месяц, в который было принято постановление ВЦИК об уголовной ответственности граждан СССР, начиная с двенадцатилетнего возраста. Вплоть до смертной казни.
Подписал это людоедское постановление растлитель малолетних балерин «дедушка Калинин» (как принято говорить сейчас – озвучил повеление своего Хозяина).
Так что не Авель, а Каин приложил руку к одному из самых бесчеловечных деяний большевистского режима.
Поэтому относить всех подряд к лику мучеников безнравственно. И оскорбительно для памяти тех, кто невинно пострадал в годы политического террора. Как тот же Алёша Сванидзе, сумевший не испачкаться, сохранить лицо. И поплатившийся жизнью за это.
Скольких мальчишек и девчонок расстреляли по постановлению ВЦИК в последующие годы1, кто приводил в исполнение приговоры, в каких, наглухо закрытых архивах хранятся изъеденные временем папки, помеченные аббревиатурой «ВМН»2.
Не даёт покоя мысль, что кто-то из «исполнителей» сумел дожить до наших дней; по праздникам цепляет на пиджак ордена, полученные за «многолетнюю и безупречную службу»; шляется по коммунистическим митингам с портретом незабвенного вождя, занимается патриотическим воспитанием школьников.
И – ни малейшего сожаления о содеянном, не говоря уж о покаянии, ни чувства вины перед людьми и богом за чьи-то погубленные души, ни горестных раздумий о собственной, навеки проклятой душе.
(Продолжение следует)
1 «Алёша» – дореволюционная партийная кличка Сванидзе. Настолько прижившаяся, что и друзья, и родные по-иному Александра Семёновича не называли.
1 С.И. Кавтарадзе – один активных и безоговорочных соратников Сталина, начиная с первых лет революционной деятельности. В начале девяностых годов, в Батуме, даже полез в драку с оппонентами Кобы, которые приняли того в штыки. Сразу после советизации Грузии в 1921 году входил в первое грузинское правительство Буду Мдивани; в 1922-1923 годах был председателем Совнаркома Грузии.
2 Мой хороший Сосо (груз.).
1 Ай, все твои боли мне, до чего ты красив, мальчуган! (груз.).
3 Ты грязная шлюха! (груз.).
1 Глиняная миска (груз.).
2 Кстати, почему Сталин назвал своего первенца именно Яковом? В семьях Бесо и Кэкэ не было никого, носившего это имя, равно как и в семье Сванидзе. А если, по определенным причинам, в честь Егнатошвили? Впрочем, мои подозрения смахивают уже на придирки. И тем н не менее…
1 La rouguine – рыжеволосая (фр.)
Бытует одна, непроверенная до конца версия: за год до рождения будущего «гения человечества» Н.М. Пржевальский приезжал в Грузию и, будучи в Гори, останавливался в доме Егнаташвили.
Доподлинно известно, что ещё в довоенные годы весь личный архив знаменитого путешественника по указанию Сталина изъяли, и он исчез без следа. Случайно уцелела лишь книга расходов, которую вёл педантичный Николай Михайлович. В ней, в числе других, обнаружили две записи, сделанных в начале 1879 года о почтовых переводах в Гори на имя Екатерины Джугашвили. А далее, как говорится, думайте, что угодно, всё может быть в нашей греховной жизни…
Однако при этом не следует забывать об известном предостережении Сократа: сие будет нуждаться в проверке и сомнении.
1 Сын, рождённый женщиной вне брака от состоятельного сожителя (груз.).
3 Александр Егнаташвили входил в состав сталинской обслуги (в последние годы жизни в звании генерал-лейтенанта). Это, видимо, тот самый «повар», которому Светлана Аллилуева в детстве грозилась пожаловаться, когда её обижали. Апеллировала, так сказать, к гипотетическому дядюшке. Вполне возможно, что тот по-доброму относился к осиротевшей девочке, племяннице своей.
Василий Эгнаташвили (он так писал свою фамилию) был одно время главным редактором газеты «Коммунисти», органа ЦК Компартии Грузии, а впоследствии – секретарём Президиума Верховного Совета Грузинской ССР.
И опять-таки: по сему поводу можно думать всё, что угодно; мне не хотелось бы навязывать читателям свою точку зрения.
1 Ай, девчоночка!.. Ай, моя рыженькая! (груз.).
1 И возобновится через семь лет, когда Александр Семёнович вновь уедет за границу, уже будучи председателем Правления Внешторгбанка.
2 Центральный опорный столб в дарбази – традиционном грузинском доме (груз.).
3 Семейный, родной дом (груз.).
4 Автор широкоизвестного: «Марш вперёд, труба зовёт!»
1 Двоюродный брат Антона Ивановича Твалчрелидзе.
2 Специалист по восточным культурам.
1 А. Аллилуева стала узницей-инкогнито печально знаменитого Владимирского централа, Особой тюрьмы НКВД, где числилась не под своей фамилией, а под шифром «Заключенная № 22». Под другим шифром-номером в одиночке централа сидела жена её брата. Своего рода, «железные маски», только в сталинском варианте.
1 Отварные свиные ножки с чесноком и пряностями (груз.).
2 Какой замечательный вкус! (груз.).
3 Большеухий (груз.). По свидетельству Николая Авксентьевича жених Като почему-то наградил его этой кличкой, хотя уши у будущего профессора были самого обычного размера.
1 Недавно оглашены документы, подтверждающие, что в начале 1942-го года, по указанию Сталина в Мценске были начаты сепаратные переговоры с представителем германского командования, генералом Вольфом о перемирии, определении новой границы между СССР и Третьим рейхом, с последующими совместными действиями Красной Армии и вермахта против антигитлеровской коалиции. Чтобы создать видимость превосходящей силы, Сталин приказал перейти в наступление практически на всех фронтах, несмотря на отсутствие необходимых резервов и прочих условий для проведения широкомасштабных наступательных операций. Какой кровью была оплачена та авантюра, документы умалчивают.
Немцы не поддались на откровенно неуклюжую уловку и выставили совершенно неприемлемые условия перемирия. Таким образом, попытка «второго Брестского мира» полностью провалилась. Измотанные в совершенно бесперспективных наступательных боях, наши войска перешли к обороне, а потом начали отступать, в результате чего противник вышел к берегам Волги и к перевалам Главного Кавказского хребта.
2 Как известно, Франклин Рузвельт в 1941 году после впечатляющих успехов немецких войск на Восточном фронте, пришёл к выводу, что Красная Армия вот-вот окончательно рухнет под ударами вермахта, и предложил жившему тогда в США Керенскому возглавить постсоветское правительство в России. Этим одновременно перечёркивался сталинский вариант создания советского правительства в эмиграции.
Но Александр Фёдорович уклонился от предложения, мотивируя свой отказ твёрдой уверенностью в грядущей победе русского оружия. Подобный, ничем, казалось бы, необоснованный оптимизм бывшего главы Временного правительства немало удивил американского президента.
3 Подробности этой трагедии нам стали известны сразу после войны от подруги юности моей двоюродной сестры Тани, Г.Г. Элиава, дочери учёного-микробиолога, Георгия Элиава, расстрелянного в тридцать седьмом вместе с женой по обвинению в терроризме. Многие годы они тесно дружили с семьёй Сванидзе
По принятому летом 1937 года закону, жены «врагов народа» и их дети в возрасте старше 15 лет подлежали отправке в ГУЛАГовские лагеря.
Вот Ганна Элиава и отсидела назначенный ей срок в том самом Долинском, где и происходили описанные ниже события (кстати, туда же, в Казахстан, на Джезказганские медные рудники, был отправлен и сын Сванидзе, Джонрид).
Освободившись, Ганна Георгиевна вернулась в Тбилиси, но деться ей было абсолютно некуда, и Таня приютила у себя подругу юности. О годах, проведённых в лагере, та вспоминала с большой неохотой, не вдаваясь в детали. Лишь о Марии Сванидзе, дорогом ей человеке, рассказывала подробно.
1 Девичья фамилия М.А. Сванидзе – Корона. Её предки были выходцами из Испании.
1 Всё для Германии! (нем.).
1 Орахелашвили Мамия (Иван) Дмитриевич, врач по образованию, также, как Алёша и Серго Кавтарадзе – член РСДРП с 1903 года. В последний период жизни – член Президиума ЦИК. Когда 18 марта 1921 года в Батуме была установлена Советская власть, председатель Ревкома Орахелашвили, спустя неделю подписал два её первых декрета: об амнистии всех, кто действовал против большевиков и о роспуске меньшевистской армии и народной гвардии, без всяких репрессивных последствий. Думаю, спустя полтора десятилетия Ивану Дмитриевичу припомнили эти «оппортунистические» декреты, «дурацкий либерализм» по отношению к врагам рабоче-крестьянской власти.
1 Алёша ошибался, это была не чепуха. В 1938 году именно такое обвинение предъявит Сталин Енукидзе, Карахану, Рудзутаку и другим. Только обольстительными вербовщицами будут не балерины Большого театра, а некая роковая красавица Жозефина Гензи, агент германской военной разведки.
Карахан (Караханян) Л.М., заместитель наркома иностранных дел, член ЦИК СССР, в последние годы жизни – посол Советского Союза в ряде стран.
Рудзутак Я.Э., член Политбюро ЦК ВКП(б).
Все они обвинялись постфактум, так как были к тому времени расстреляны; Алёше высшую меру наказания заменили поначалу на пятнадцать лет лагерей.
1 Имеется в виду творение главы КП(б) Грузии «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», выпущенное массовым тиражом в 1935 году Партиздатом.
1 В отчётах местных филёров, следивших за ссыльными, он проходил под кличкой «Кавказец», а Пелагея, как «Нарядная». Более подробно о любовных похождениях рябого бонвивана и жертвах его неуёмной страсти: молоденькой учительницы Марии Макрецовой, семнадцатилетней портнихи Сонечки Крючковой и других девицах желающие могут подробнее узнать из книги профессора Поморского университета С. Шубина.
1 Крупа из дробленой пшеницы, обычно – еда бедняков (груз.).
1 Этот человек никогда не бросал слова на ветер. И, повторюсь, ничего, а, самое главное, никого не забывал. Придёт время, и он расправится со своим давним соперником; в тридцатые годы Давид Сулиашвили исчезнет, как исчезали миллионы других.
1 О, мои тёплые грудки! (груз.).
1 Имеется в виду классик грузинской литературы и просветитель Илья Чавчавадзе.
2 Приведен перевод с грузинского действительного творения семнадцатилетнего тифлисского семинариста Иосифа Джугашвили
3 Завитки волос, кудряшки (груз.).
4 От грузинского «курадгэба», что означает «поднять уши», то есть – прислушаться, быть внимательным.
1 Друзья, сподвижники (груз.)
3 Господин учитель (груз.)
1 Очень популярная в начале прошлого века писательница, автор книг для детей и юношества. Последние годы жизни бедствовала в Совдепии, в полной нищете и забвении. Лишь однажды о ней вспомнили, на Первом съезде советских писателей. Да так, что лучше бы не вспоминали.
«Чарская отравляла детей сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств…» – заявил в своём выступлении Корней Чуковский.
Ей бы в протянутую руку кусок хлеба, а он, благополучный, обласканный новой властью, положил камень, окончательно добивший Чарскую.
Прошло семьдесят лет; книги Лидии Ивановны вновь выходят во многих российских издательствах, и пользуются куда большим спросом, чем произведения автора «Мухи-Цокотухи», который умудрился так долго выдавать это насекомое за слона.
2 Иначе – джида.или лох узколистый. В Америке и в Англии его называют почему-то «русской оливой». Это дерево с серебристыми листьями даёт некрупные мучнистые плоды. Дети с удовольствием их едят, хотя вкуса, в общем-то, никакого, да и взрослые это обычно не поощряют.
1 Не избежала этой участи и Юлия Мельтцер – последняя жена Якова.
1 По новым данным Гитлер вёл речь вовсе не о пленённом фельдмаршале, а совсем о другом человеке. О ком именно будет рассказано ниже.
1 Скрябин – настоящая фамилия В.М. Молотова.
1 Полина Жемчужина (Перл), супруга Молотова, также, как и Анна и Евгения Аллилуевы, стала узницей- инкогнито, и именовалась: «Объект 12».
2 Это – Осип Мандельштам о Сталине. А вот, как комментирует приведённые мною строки вдова поэта: «Тонкую шею» Осип приметил у Молотова – она торчала из воротничка, увенчанная маленькой головкой».
1 Оставлю подобную оценку на совести Льва Давыдовича.
2 И эту тоже. Как и все Сванидзе, Като, по свидетельству знавших её, отличалась далеко не безропотным характером.
3 Опять непонятно из каких источников почерпнул товарищ Троцкий эти романтические подробности. Трибун, говорят, он был отменный, а вот сочинял неважно.
1 Киров привёз Яшу из Тифлиса в Москву в 1921 году; значит, тому было четырнадцать лет, а не двенадцать.
2 В искусстве лицедействовать Иосифу Виссарионовичу не было равных.
1 Книга откровенно легковесная, но отдельные фрагменты привлекли моё внимание.
2 Нет оснований не доверять словам короля Леопольда. Но всё дело в том, что очевидцем расстрела он, естественно, не был, а, значит, располагал лишь дошедшими до него слухами о состоявшейся казни. К тому же Эрнст Тельман содержался в лагере Бухенвальд и казнён был в августе 1944 года (по другим данным – погиб во время бомбового налёта авиации союзников).
1 Это уже нечто новое. По обычаю, о котором упоминалось выше, хлеб обмакивают в вино и кладут на край тарелки, а не едят.
1 Свидетельство сталинского кинодвойника не вызывает у меня ни малейших сомнений, всё полностью соответствует человеческой сути «вождя».
2 Яков по званию был старшим лейтенантом, и вряд ли разрешил бы «произвести» себя в капитаны.
1 Возможно, зря подозреваю В. Краснову в досужем сочинительстве, так как по некоторым сведениям схожий сюжет был опубликован в итальянском журнале «Дженте». Не исключено, что Краснова оттуда и позаимствовала его, без ссылки на первоисточник. Вполне оправданная для литературной дамы легковерность.
1 По поверью, дым домашнего очага может донести слова, обращённые к близкому человеку, которого ищут и ждут.
1 Подробности нашумевшего в своё время скандала был описан в очерке О. Стерн, посвященном жизни и творчеству примы-балерины Большого театра Екатерины Гельцер. Вот фрагмент из него:
«… Ох, не надо, не надо было ей воевать с Калининым! Всесоюзный староста, взяв под крыло балет, вёл себя точно волк в овчарне. Он обесчестил её ученицу, совсем ещё девочку! Неистовая Катерина была готова растерзать кремлёвского нимфомана – запустила в него тяжёлой чугунной статуэткой Мефистофеля. Чудом не попала. Сталин отреагировал одобрительно: «Не женщина – орлица!», но позволил Калинину отыграться. Гельцер уволили из Большого, запретили учить детей балету».
2 Дословно: ура-мужчина, ухарь (груз.).
4 Имеется в виду Берия, менгрел по национальности.
5 Известный в Закавказье курорт для лёгочных больных.
1 Подразумевается имевшая широкое хождение версия, по которой солдатская вдова Матрёна Прокопьевна Кузакова родила в 1909 году сына от квартировавшего у неё политического ссыльного Иосифа Джугашвили.
Сразу после войны в газетах промелькнуло сообщение об идее превратить сохранившуюся избу, где жил будущий генсек, в «Музей вдовы Кузаковой».Не знаю, реализовали её потом по образцу и подобию мемориала в Шушенском или нет, это несущественно. Куда примечательней другое – в 60-е годы в руководстве Госкомитета по радиовещанию и телевидению СССР пребывал некий Константин Кузаков, удивительно похожий на развенчанного «вождя народов»: небольшого роста, с узкими плечами и низким лбом. К тому же и по возрасту соответствовал гипотетическому сынку шалуна Кобы.
Телевизионщики, те воткрытую утверждали, что их начальник является побочным сыном Иосифа Виссарионовича, и даже гордились этим как своеобразной достопримечательностью трудового коллектива.
Ну, а я вновь повторюсь: по сему поводу каждый может думать всё, что ему заблагорассудится. Версию однозначно ни подтвердить, ни опровергнуть, ибо давно нет на Земле ни самой вдовы, ни дважды вдовца. Однако сам Кузаков, ранее молчавший обо всём, как рыба, в 1999 году вдруг разоткровенничался, признав высокое родство. Это, конечно, можно отнести к старческому маразму девяностолетнего пенсионера. Хотя, чем черт не шутит?
Беспристрастности ради, я склонен был бы подобного рода сообщения помечать на страницах латинским NT – что означает: нуждается в проверке.
Конечно же, нуждается, как и всё тайное, что ещё до конца не стало явным.
1 Троцкий был более критически настроен по отношению к Бухарину. За неумение держать язык за зубами, особенно, когда дело касалось партийных тайн, прозвал его Колей-Балаболкой.
1 В 1939 году заключённых из Соловков этапировали в Воркуту и в другие лагеря Крайного Севера. Но только трудоспособных. Больных, стариков и детей (детей!) погрузили на баржи, которые потом затопили. Это лишь один из эпизодов ГУЛАГовской истории. А сколько их было за те годы, пока действовало варварское постановление ЦИК СССР от 1935 года? Сто, двести, тысячи? Скорее всего, на такие вопросы никто и никогда не даст ответа.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
[an error occurred while processing this directive]