26 февраля 2009 11:57
Автор: Татьяна Свичкарь (г. Жигулевск Самарской области)
Четыре дня в гостях у Мухтарбека Кантемирова
День первый
И вот стою я на развилке дорог. У ног – большущая сумка, не сумка, а крокодил. «Крокодайл». Так в «Ускоренной помощи» негр, искавший русскую невесту, назвал медсестру Раису, из-за кордона его заманившую…
-Что-о? Этот русский крокодайл?!…
У нас с сумкой позади долгий путь, в котором знакомые видели одно – авантюру. Поэтому всю дорогу, начиная с раскаленного жигулевского перрона, я придумывала оправдания.
- Понимаете, Мухтарбек Алибекович, это не просто так получилось: услышала об интересном человеке и села в поезд…
Нет, это было бы подло по отношению к памяти Осипова. Он так и говорил: «Когда я слышу об интересном человеке, я иду и беру билет на поезд».
Анатолий Павлович Осипов – журналист из Самары, киновед, человек настолько же душевно глубокий, насколько неприспособленный к жизни. Ненадолго переживший сына – студента-медика, убитого, забитого насмерть пьяной компанией. Анатолий Павлович, когда вы приезжали, какое богатство вы всегда привозили с собой! Как передать ночь, когда мы сидели и слушали записи гитариста Орехова, а ночь перед тем вы сидели у него в гостинице, тихо крутились катушки магнитофона, и была уже та степень доверия между вами, когда он играл, как себе – для души, не для зала…
Ах, Анатолий Павлович…
Но что же все-таки сказать в неведомом Новогорске, куда мы с «крокодайлом» вот-вот нагрянем?
-Мухтарбек Алибекович, поверьте, я не престарелая фанатка, которая перед тем, как надеть белые тапочки, примчалась броситься ниц перед кумиром…
Не фанатка, потому что четверть века назад, единственный фильм посмотрев, не влюбилась, а склонилась. Поклон, а что дальше?
Таких сюда много едет. Познакомиться, выразить восхищение, поучиться ножи метать - еще один его талант, еще одна вершина, правда, иного свойства. Едут на лошадях здешних покататься.
А тут…
- Правда, я не очень понял твою цель, - накануне сказал Кантемиров по телефону, - Но приезжай, поговорим.
Так какая цель?
Должна быть в природе книга о нем – большая книга. И если закрыть глаза, ее можно увидеть: переплет, конские головы – ибо нельзя о нем книгу издавать, не дав лошадей на обложке.
И название, золотом - «Мухтарбек Кантемиров».
Где не галопом по Европам, где можно благоговейно присматриваться к каждой дороге, по которой вела его жизнь. И к тому, как он шел…
Захочется ли делиться этой памятью? И можно ли объяснить все это человеку, не шедшему с тобой тем же путем плечом к плечу?
Но, может, он разрешит сберечь в памяти и на бумаге хоть немного, хоть несколько дней своей жизни?
И я достаю телефон:
-Мухтарбек Алибекович, приехала, стою на развилке дорог, куда дальше?
***
- А вы конкретно в конный театр – к кому? К Кантемирову? - солдат при входе в учебную часть МЧС не строг и документов не спрашивает. - Идите вон туда, можно прямо по траве, напрямик…
С этого начинался не один рассказ о Новогорске.
…Пройдя еще метров двести, мы вышли на дорожку, ведущую к длинному ангару. Около входа в здание расхаживал высокий мужчина, а рядом вились несколько собак. Заметив нас, он приподнял вверх руки и радостно крикнул:
– Ну, наконец-то добрались!
По-отечески обняв нас, Мухтарбек Алибекович пригласил нас в дом.
И вот все это видишь своими глазами. Всё так. Среди зелени травы и берез, у входа в дом, высокий человек в светлом, гостя встречать вышедший. У ног его собаки, среди которых, конечно и Асанна, и Махур…
Короткое приветствие и… «крокодайла» он сразу отбирает, несмотря на смущенное:
- Это же неприподъемное! Давайте хотя бы на двоих…
На двоих не удается. И с этой минуты, и до отъезда – так уютно для души будет чувствовать дух подлинной воспитанности, культуры, что живет здесь.
Неизменное радостное, потому что приятно друг друга видеть: «Доброе утро», и «Спокойной ночи»... Ожидание за столом, пока не сядет старший – только тогда можно есть. Всегда заминка у двери, чтобы гость прошел первым.
У нас, так и хочется сказать – «внизу», «в миру», - это уже такая редкость. Не в каждой семье дети знают, что именно так должно быть. Что из этого рождаются традиции, семья.
Затем происходит то, о чем опять же писали многие. Кантемиров ведет знакомиться не только с живущими здесь людьми, но и со всеми вообще: с конями, козами. Как о само собой разумеющемся, прихватывая со стола кусок лепешки:
- Сперва пойдем к лошадкам на конюшню.
Кони заочно тоже знакомы. И первый, к кому мы подходим, – Лурик, на котором Кантемиров столько ездил! Столько совместных выступлений, съемок… И сразу Мухтарбек замечает, что нет у одного из коней воды, берет ведро.
- А ты покорми их пока.
Сам в лошадях души не чающий, но в любви гостя к ним не уверенный, он чувств своих не навязывает. Мы просто должны познакомиться, представиться друг другу. Лепешка маленькая. Коней много.
- Прости мой хороший, что чуть-чуть.
За решетками денников возвышаются лошадиные головы. В темных глазах - древнее выражение того лукавства, о каком говорят - «себе на уме». И в то же время чувствуешь этот ум – несомненный, и желание понравиться, и выманить – что там у тебя в руке? А может, в кармане? Тянутся морды к кормушке, ложатся на край ее так, чтобы удобнее было захватить кусочек. Тяжелые замшевые губы почти нежно касаются ладони.
Когда-то давно, в деревне, приходилось ездить на лошадях, которые были такими спокойными, от тяжелой однообразной крестьянской работы слегка отупевшими. Тут каждая лошадь – личность. И понравишься ли ты этой личности?
Тихое ржание вопрошает – нет ли еще?
Мухтарбек возвращается.
- Пойдем теперь на пруд… собак купать.
День жаркий, и на маленький, зеленью заросший пруд собаки смотрят с вожделением. Ждут малейшего повода броситься в воду. Они оглядываются на хозяина – может, пора палку швырнуть?
Палка летит – и вся стая, сперва с азартом, потом разочарованно вздымает брызги. Кому же удастся отобрать добычу у Асанны? У Аси с хозяином понимание без слов, она бросок предчувствовала за несколько секунд, и сразу метнулась в воду.
Мы сидим на нагретой солнцем скамейке.
- Ну, расскажи что-нибудь…, - говорит Мухтарбек.
Наверное, так нельзя. Время, эти минуты общения слишком драгоценны, и нельзя их тратить. Молчать. И столичные журналисты не растерялись бы, и вопросы бы сыпались один за другим.
Но как услышать человека?
Как понять, что действительно интересно ему?
Перед тобою будто колодец, на дне которого драгоценные камни. Воспоминания. Случайным вопросом, как движением, зачерпнешь, достанешь, залюбуешься и сбережешь. Нет, так и будут лежать на дне, скрытые молчаливым покоем хрустальной воды.
… В доме мы собираемся за столом. Пить чай выходят директор театра Анатолий Клименко, и в гости заехавший, похожий на татарского хана, постановщик трюков Александр Гизгизов, тоже старинный друг, в разговоре попросту Гиз.
Они вспоминают премьеру «Легенды о Золотом Руне» - первый спектакль театра. Премьере, как и «Каскадеру», на днях исполняется двадцать лет. И не саму даже «Легенду» вспоминают, а то, как жили тогда в Абхазии:
- Помнишь, как мы корову вытаскивали?
- Нам кричат: «Ребята, ребята, корова тонет…» Я пробрался с лассо… еле вытянул – у Мухтарбека это как сейчас перед глазами.
Клименко приходит на память еще один случай:
- Когда мы в Германию ездили, девять вагонов у нас было: шесть с лошадьми и три с реквизитом. В Польше стояли, в Бресте…. Приехали в Тирасполь, начало мая, жара невыносимая. А лошади, как всегда, крушат все, грудью выламывают доски, мы постоянно заняты починкой…Гвозди и топоры у нас – самое ценное, весь рынок, бывает, перелопачиваешь, ищешь подходящие гвозди. Словом, ни минуты покоя.
В конце концов, переоборудовали все, что надо, погрузили и поехали. Во Франкфурт-на-Майне. И у каждого, ведь мы давно в пути, мечта – горячего поесть.
Наконец узнали, что стоянка будет шесть часов. Добыли кастрюлю. Большая кастрюля – на всех – ценнейшая в дороге вещь. Еле-еле ее у матушки выпросили, головой за нее отвечаем.
Развели костер, варим. Хорошо так. Раздетые у костра возимся, жарко. А загранпаспорт мой остался в тренировочном костюме, в вагоне.
И вот, всё только начало закипать, как наш поезд вдруг тронулся. Представляете?
Мы в пятидесяти метрах от вагона. А поезд поехал – да сразу с такой скоростью…
Срываем с огня кастрюлю с закипающим, как без кастрюли? Нельзя, матушка убьет. Кое-как за ручки, чтобы не обжечься. Я хватаю топоры, ценность нашу, и бежим стометровку.
А из вагона глядит каскадер наш.
- Русик, кричу, - брось спортивный костюм!
Хоть вид, думаю, поприличнее будет. Ведь теперь как-то самим добираться придется. И паспорт, паспорт же там!
А он стоит, смотрит ошалелыми глазами и уезжает…
- Брось костюм, сволочь!
- Знаешь, Васильич, мне стыдно, - Клименко передает приглушенный голос виноватого, - но я так испугался! Мы едем, а директор…Мы остаемся без директора. В чужой стране!
- И вот, - продолжает Клименко, - я с двумя топорами посреди Европы. В трусах и бейсболке. Иду семь километров по столбикам. Вдруг дорога резко поворачивает в сторону и… там станция дорожного смотрителя, рабочие. Я приветственно взмахиваю бейсболкой.
-Хайль! – говорю.
Вроде, как обычное дело.
Тут же немка вешает белье. Спокойная такая фрау. А я…
- А ты – «Руссо туристо, облико морале…», - подсказывает Гиз.
- Да-а. И я говорю, уже все языки мешая, – испанский, английский, пытаюсь объяснить, что случилось. Она снимает еще влажный джинсовый комбинезон мужа и протягивает мне – молча, спокойно.
Прохожу еще пятьсот метров и … стоит наш поезд, стоит родимый. Пошутил машинист, увидев, что мы так увлеченно варить начали.
Я сразу, в первую очередь, - в костюм за паспортом… Советские же времена. Беру его, это чувство представить надо, – вот он!
И тогда уже машинисту от всей души
- Ах ты, фашист!
- А он?
- Он залепетал, вроде того, что он «не есть фашист, он есть Ганс».
- Приедем, - говорю, - к стенке поставлю!
Но за два дня переезда забылось.
- Только, продолжает он с усмешкой, с лошадьми дорога бок о бок – это что-то. Зайдешь потом в отель пятизвездочный, а дух от тебя…И женщина, ухоженная такая, удивленно тонкие бровки приподнимает:
-О-о….
-Я тоже такой был, - говорит Гиз, - когда из трюма вышел. Везли нас морем. Кидало до самого Босфора, а сверху ехали тигры Шевченко. Три дня длился переезд, их укачало… И они – все, что могли…Я когда вылез наверх, дух – о-о…
И продолжает, веселея:
- Зато потом я оттянулся. «Все, - говорю своим ребятам, - я за вас отпахал. Теперь – вы». А там уже хорошая погода пошла. Они в трюме, а я – на палубе, да за бильярдом…
И сбивается разговор с прошлого на все, что друзьям интересно.
Где-то в промежутке между чаем и дальнейшим течением дня, глядя на сцепленные руки, наконец, объясняю – зачем приехала. Мечтаю написать книгу. Давно.
И ясное понимание, что не ему это нужно, а мне. Но раз мне так хочется – он готов этот подарок сделать. Отвечать на вопросы, показывать фильмы. И через некоторое время, так же щедро отзывается на уверения мои, что написанное сразу пришлю:
- Можешь не присылать. Я тебе верю.
А потом все тут так привыкнут к моей тетрадке, что станут брать ее в свидетели.
Когда Наташа, ученица и правая рука, будет привешивать к лампе мушиные ленты, Мухтарбек начнет сердиться, что вешает их короткими, не размотала до конца:
-Да размотай же! На это место еще двадцать мух налипнет! Танечка, запиши, как меня тут третируют, не слушают.
И Наташа в ответ:
- Да-да, запишите, Танечка, что Кантемиров оказался тираном и деспотом!
Тут примут или не примут человека, а тетрадка или диктофон – дело десятое.
***
- Мухтарбек Алибекович, а что вы будете сейчас делать?
- Мне кнут доплести надо. Пойдешь смотреть?
Работает он в самой просторной комнате, которая здесь называется спортзалом. Стены ее украшены картинами, среди которых пейзажи на бересте.
- А это моя половина, Людочка, делает. Она удивительно чувствует фактуру вещи, природу, правда? Зимними пейзажами я всегда любуюсь. Вот это мой любимый. И этот…
Мухтарбек прицепляет к поясу кнут, который предстоит плести, и становится похожим на пленника времен гражданской войны. Так в фильмах показывают: ведут их за лошадью, привязав веревкой. Он ищет, как лучше встать, чтобы удобнее было больной ноге.
- Это можно делать только стоя? Но вам тяжело…
Улыбка тихая, мягкая:
-Это моя работа. Праздник скоро сделают в мою честь. И я буду кнут, как главный приз вручать. А вообще он где-то 10-12 тысяч стоит. Из Франции сейчас седла для джигитовки заказали. У них там никто делать не умеет.
-Мухтарбек Алибекович, уже столько статей о вас начиналось с фразы, что вы сели на лошадь, как только научились ходить…
-Когда нас с братьями сажали на коней? Только-только папа почувствует, что сын готов. Ходить, конечно, я начал уже хорошо. Но закон ведь профсоюзный есть – нельзя ребенку в цирке выступать, пока ему одиннадцать лет не исполнится. Нельзя подходить к ремеслу. Но в одиннадцать лет ребенок уже боится. А в шесть-семь – нет страха. Папа рядом, значит, нечего бояться.
И только потом понимаешь, какая суровая школа – цирк, какой это суровый кусок хлеба. Нагрузка – кости трещат. Ведь не сделал еще никто подобного, когда я с двух прыжков запрыгиваю на лошадь и потом, стоя с саблями, беру два барьера… В книгу рекордов Гиннеса могу быть занесен (с усмешкой). Только кому это надо…
- А лошади – это ваша первая память? Они всегда были рядом?
- Всегда. И видел я их только добрыми – так их у нас воспитывали. Знал, что от них никакого зла быть не может, тем более ребенку. К маленьким они относились очень хорошо. И собаки… тоже детей любят. Они лают и бросаются оградить, если ребенок идет купаться. Чуют, что в воде есть для него опасность. Наши предки в бой ходили с ними (морщится с выражением страдания) Жестоко было и страшно. Когда прикрепляли к ним сосуды с горящей жидкостью, и они впереди кавалерии - стена пылающих собак. Они погибали все.
И он говорит об аланах.
-Я могу показать …
Это родная ему история, как будто история семьи. Просто очень дальние предки. Аттила, готы… Даже свои расступались, когда они первыми шли в атаку. И в имени Жанны Д Арк – знакомое звучание.
- В наших венах течет аланская кровь.
Он по-прежнему плетет стоя, стараясь не опираться на покалеченную ногу. Прицепленный к поясу кнут висит в воздухе. Запах детского крема, который Мухтарбек набирает на пальцы – крем в деле этом необходим. И быстро сплетаются полоски – белые, серые – в объемную - женщина столь аккуратно не выплетет…
- Но пальцы… Это ведь все надо затянуть? Они не устают?
- Привыкли пальцы, успокаивает нервы эта работа.
А вот то, - он указывает на коробку, в которой и роскошь работы, и строгая простота отделки, - для олигарха одного делаю, тут будут нож охотничий, нагайка и кнут.
…И станет олигарх показывать вещь «от Кантемирова», но невдомек будет ему, что когда тяжело на душе, к оплетенной рукоятке можно прижаться щекой, и заструится от нее добрая сила.
После мы вернемся в комнату, опять к столу, к чайным чашкам, но разговор пойдет такой, что мы забудем о них.
- Когда папа женился, создал труппу, родился сын, в двадцатые годы… Многие благородные осетины были к тому времени уничтожены. Папа собрал несколько человек, кого мог, и увез за границу. Вывез цвет осетинской молодежи, чтобы спасти. Десять человек…один в один.
А сейчас смотришь на лица осетин, – иные. Нет тех лиц – интеллигентных, одухотворенных…
-Меня, - продолжает он, - в позапрошлом году в Осетию приглашали.
-Приезжай, говорят, атмосфера напряженная, мы делаем «прямой эфир».
Ведущая Света Абаева – умница, которая говорила, что «в этого человека» (в меня, то есть) с детства была влюблена». «Я могу говорить что хочу?» - спрашиваю ее. Она кивает. И идет вопрос уже для всех: «Что сегодня творится в Осетии – наркотики, молодежь теряет уважение к своей нации, к старшим… Мухтарбек, как вы считаете, в чем причина этого?» И я – по наитию: «Осетию посетили три больших несчастья. Татаро-монгольское иго, Беслан и большевизм». Я читал Микояна. Он писал, что в 1913 году на Кавказе самая могучая интеллигенция была у осетин.
Мне старики потом говорили: «Молодец, Мухтарбек, что ты все это сказал.
И помню, как в одной передаче я обратился к новому президенту: «Учти ошибки своего предшественника и будь на коне». Не включили это в передачу (смеется). Зря говорил.
***
-Какие лица были у детей до революции! А сейчас… Люди даже визуально вырождаются… - нарушение генетики.
Он снимает фотографию с полки.
-Как ты думаешь, сколько им лет?
На снимке два старика в кавказской одежде. То есть, в нашем, русском понятии – старика. Одному лет шестьдесят, другому за семьдесят. Но, помня, что это Кавказ, и люди там выглядят много моложе своих лет, осторожно предполагаю:
-Семьдесят? Восемьдесят?
Мухтарбеку весело:
-Вот это, слева, – мой папа – ему девяносто. А это его дядя – ему … (пауза, потому что предстоит сказать – небывалое) сто пятнадцать лет. Он всю жизнь прожил высоко в горах.
Он пришел к нам, когда мы работали во Владикавказе. Город тогда еще назывался Орджоникидзе. Мы стоим навытяжку перед ним, а он ругает папу:
«Тебе не стыдно, племянник? Я старше тебя, и я спустился к тебе с гор, а ты не мог приехать на родину».
И медленно, задумчиво:
-Да, там в чистоте живут. Там воздух особый… Он сам собой мумифицирует тела. Их можно оставлять в городе мертвых. Еще древние так называли кладбища – «город мертвых» И «город живых» строили так, чтобы ветер оттуда летел к тем, кто …нет, не умер. Ушел из жизни. Просто ушел – в вечность.
Когда снимали фильм «Возвращение Странника», мы были там, где двадцать метров оставалось до туннеля, в котором укрылась группа Бодрова. Семь человек там погибли наших. И три лошади…
В этом разговоре впервые возникает тема вещего сна. Потом он будет говорить об этом снова и снова.
-У меня очень часто сбываются сны, - говорит он. - Еще мама спрашивала в детстве: «Мишенька, тебе ничего не снилось?»
Она про эти вещие сны знала.
И за три дня перед тем, как спустился сель, мне снилось…
Мы с цирком приехали в Осетию. Я вышел в город… Совершенно реальный, цветной сон. Иду, разглядываю всё, и уже ищу своих. Но никто не знает, не может мне указать, где цирк.
Спрашиваю опять и опять:
-Вы цирк не видели?
Мне отвечают:
-А вы видите море внизу? Спуститесь – он там.
Я спускаюсь, из-под ног – огромная волна, а под ней люди, все в костюмах. Если бы мне не надо было бежать, искать наших – я бы поплыл с ними.
И стоит цирк, а у входа в него – старший брат Ирбек с белой лошадью, и мой ученик Петр, тоже покойный.
Ирбек спрашивает: «Почему ты опоздал, Мишка?»
- Не волнуйся, говорю, я сейчас быстро переоденусь и могу уже выступать.
Понимаешь? Стояли покойники. Они ждали меня и не могли дождаться.
А до этого, в конце августа, мне звонил Юлик Гусман:
«Я везу в Осетию фильм «Next». Давай поедем вместе.
Еще и Олег, племянник, уговаривал: «Поехали на халяву».
И в те дни, когда мы должны были быть там – сошел сель.
Я бы погиб тогда. Ведь я точно, совершенно точно – поехал бы к своим ученикам. Был бы с ними, это не могло быть иначе. И Гусман чуть не погиб. Он в тот день сидел на дне рождения у кого-то из членов местного правительства. И его соседке за столом позвонили, сказали: «На фестиваль ехали актеры и попали в катастрофу».
Она спрашивает:
-Юлий Соломонович, наверное, надо поехать к ним?
-Конечно, - говорит он, - это же наши люди.
Они поехали, а сель сошел и уничтожил то место, где они сидели.
А потом объявили, что погиб Бодров, и ( совсем тихо)… артисты конного театра.
-Мне часто снятся сны.
Недавно приходили врачи из МЧС:
«Вы же хромаете. Давайте повезем вас к врачу».
Хирург посмотрел и говорит:
«Определенно, тут когда-то была травма».
Сделали рентген, и врач задумчиво:
«Наверное, все же был перелом. Пойдем к профессору».
А за три дня до этого мне снился Ирбек. Он бил лошадь. Невиданное дело – зачем? Я отошел. Как я могу вмешиваться? Иду в дом и встречаю маму.
«Мишенька, - говорит она, - ты принес желчь? Тебе скоро понадобится много желчи».
Прошло три дня, и… профессор сказал:
«Тут нехороший перелом был. Две кости легли друг на друга, и на них нарос хрящ. Если делать по уму – хрящ этот можно раздробить. А вам, молодой человек, (это мне), нужно купить желчь, и каждый вечер греть ногу».
-Мистического много в жизни. Наш Эмир… Чудесный конь. «Звезда» в Большом театре. Ходил под Дон Кихотом. И на шестой этаж легко всходил по лестнице. Когда Хасанбек умер, ему не смогли привезти к изголовью белую лошадь, как у нас принято. Тогда умер Эмир. Хасанбек будто забрал его с собой. Конь ушел с ним.
Когда я ездил к брату в последний раз, я знал, что он умрет, я чувствовал.
Мы никогда не нежничали. Но он лежал с закрытыми глазами, когда ему сказали: «Миша приехал».
«Мишенька…», - проговорил он. Впервые так нежно. И я почувствовал, как у меня перехватило горло. «Мишенька – это наша гордость. Береги нашу честь.
Для нас это всю жизнь было бесконечно важно». И что я мог сказать, кроме:
-Не бойся, я сберегу.
-Вы прожили детство в том маленьком доме, на тихой улице Владикавказа, что показывают в фильме?
-Я ведь родился в Воронеже. Ирбек где-то под Ярославлем, и только Хасанбек во Владикавказе. Когда началась война, мы вернулись в Осетию. Сперва мы жили в одном доме, том, что сняли в фильме. Потом папа дешево купил другой. Тогда это была окраина Владикавказа, дома стояли как крепости. А сейчас там почти центр.
Папе много лошадей не оставили. Одну лошадь всего, чтобы мы кормились.
Отец с Ирбеком ездили в лес за дровами на единственной нашей лошади. Это было страшно. Ингуши… Хасанбеку было неполных семнадцать, и он ушел добровольцем.
Мама распродавала вещи – этим нас кормила. Она плакала постоянно. Помню это, как сейчас. По радио суровые голоса поют: «Вставай, страна огромная», и мама плачет.
Вернется ли Хасанбек? Это тогда было главное.
А однажды она вышла из спальни с просветленным лицом и сказала:
«Отец, все обойдется. Мне привиделся старец в белом одеянии – святой Николай, и на тарелке у него три большие ягоды, клубника».
«Мария, – не плачь», - сказал он. - Все будет хорошо».
Три ягоды – три сына. Она поверила, что Бог сбережет нас всех.
Хасанбек рвался на фронт. Он учился в Краснодарском пулеметно-минометном училище и мечтал о боях.
Помню фамилию – капитан Пожар. Он писал родителям: «Остановите его. Я хочу его сохранить». И родители слали письма: «Толенька, не рвись…»
Годы спустя, когда мы работали в цирке, Пожар пришел нас смотреть. Он сказал:
«Все-таки я его сберег». И Толик его обнял.
А после… переезды один на другой похожи. Взрослым часто бывало не до нас. Видимо, детей и вправду Бог хранил. В цирке у меня друг был – Сережа Лавров. Его родители музыкальные эксцентрики. Побежали мы раз на пруд. То он тонет – я его вытащу, то я тону – он меня тянет. После он стал музыкантом хорошим.
Когда я подрос – братья уже работали.
-А школа?
-В школу я пошел во Владикавказе. Что-то уже умел – мама со мной занималась. И папа. Два языка знал – это было привычно. В семье говорили по-осетински…
Что я…Когда мы были в Германии – жили на квартире у одного знаменитого профессора. Он просил папу оставить ему Хасанбека. Предлагал любые деньги.
«Это умница, - говорил он. - Он здесь станет великим человеком».
Брат и вправду был умница. До войны он успел закончить только девять классов, но на одни пятерки. А после – два института: физкультуры - и ГИТИС заочно.
Но что мог сказать отец? Только такое: «Осетины своих детей не продают».
В последние годы я звонил Хасанбеку и не мог слышать его голос:
«Мишенька, маленький, я так ждал твоего звонка». Он же всегда был суровый, он держал нас в руках. Когда в Сибирь приезжали – в Кемерово, Свердловск, там в школах ребята (ищет слово) – ну, бандиты… И тут я, как на проверку их кулакам, – циркач, интеллигент.
Он научил меня боксу. Не плакать, стоять за себя…
И, возвращаясь к детству:
-Брат вернулся в сорок седьмом. Тогда у нас уже две лошади было. Папа сделал манеж и учил мальчишек, и приглядывался к ним – может, наездники будущие?
А потом начались поездки.
В 1946-м году мой первый город – Тула. Тульский цирк был очень низкий. Надо было, выезжая, наклонить голову, а я забыл… Там балка – и я об нее, со всего маху… Шрам – вот он, до сих пор… первый шрам. Заметно?
Пришел в себя – мама плачет, вытирает мне кровь.
-Мишенька, вставай, надо работать…
Как ей было это говорить – 12-летнему мальчику, только что открывшему глаза, только что у нее на руках ожившему?
-И пошло – Харьков, Москва… Дальше уже не помню. Хасанбек вернулся к нам, когда мы были в Ульяновске. Писал до того: «Скоро я вернусь, ждите». И пришел прямо в цирк.
Когда обо мне снимали фильм и спрашивали: «Самые яркие моменты…»
Что мне было сказать?
-Самое яркое – это живые родители. Мама, папа…
-Папа вас учил…
-Папа нам показывал, мы быстро схватывали. Мы так старались, чтобы папа нас похвалил! Он приходит домой, и самая большая радость слышать: «Миша делает успехи».
***
Потом мы смотрим фильмы – один за другим.
То, как выступала труппа «Али-бек», надо видеть. Казалось, они коней касаются едва, манеж – лишь секундная опора, чтобы спрыгнуть и вновь взлететь.
Как делали пирамиду…
-Это я, - поясняет Мухтарбек. - Смотри, шесть человек меня топчут – здоровый был. Когда мы работали в Стамбуле – зал был битком набит. Мы выезжали аланской ездой. Подо мной тогда был Алмаз, красивый конь. Я выехал, сделал свечку, и приветствовал соотечественников, которые сидели в зале:
«Пусть тысячу лет живет наша любимая Осетия!».
И все встали. До сих пор, как вспомню – мурашки по коже.
А когда был юбилей, мне исполнилось семьдесят лет, такие говорили тосты, такие пели дифирамбы…
-Сейчас, - говорю, - скажу сам себе, спасибо, мол, что я у вас есть, такой хороший...
***
Ужинать мы выходим во двор.
Но двор ли это? По правую руку лежит небольшое поле, поросшее травой, уже по-осеннему пожухшей. Скоро быть здесь новому манежу, о котором мечтают все. А Мухтарбек – больше двадцати лет.
По левую – забор, за которым тесной шеренгой поднимаются новорусские коттеджи.
-Понастроили! – негромко говорит Кантемиров. - А какое здесь место было – международный фестиваль каскадеров проходил! Мы первое место заняли.
От места осталось… небо. Над коттеджами, деревьями пока не закрытое, свободное – вечернее небо, в котором призрачным желтоватым светом обозначается полная луна.
-Посидим на воздухе? Злее будем шашлык кушать…
Скоро за столом соберутся все, кто ныне тут живет. Высокий, похожий на викинга Юра, и его жена, белокурая Лена, которая уже много лет с лошадьми. И маленький Игорек. Наталья с дочкой Юлечкой.
Наталья – ученица и опора, но за несколько дней можно услышать много ее прозвищ.
-Кендаратиха! Ведьма! Циркачка … Главный козодой… - как только ее не назовут.
Но что за мир был бы тут без нее?
Она скажет о себе: «Я не красавица». Однако ее лицо столь гармонично, столь богато прекрасной мимикой, что не поверится в такую оценку. На Наташу хочется смотреть и смотреть. Любоваться. И слушать ее, конечно.
Она в эти дни совершит подвиг. Объездит коня, который до того сбрасывал каскадеров-мужчин. И как сбрасывал!
Сейчас этот самый Ахаз следует за ней в поводу.
-Вот она иде-е-ет, и коня веде-е-ет, - запевает Мухтарбек, и голос его становится звучным. Голос артиста.
-Сума-а-асшедше-е-его…, - подпевает Наталья.
- Ты ему ножки мыла? Смазала?
Наташа, не глядя уже, кивает. Ей сейчас снова на Ахазе ехать, а самое главное - потом с него спрыгнуть, благополучно перенести ногу. Это самый драматичный момент, когда всадник, если он нелюбимый, – во власти коня.
Мы садимся на низкую скамеечку – смотреть. И собаки с нами. Как без них? Все тут – Ася и Махурка, рыжая Берта, маленький Кабысдох…
Ася валяется, скользит спиной по траве, и вообще, всячески радуется жизни:
-Это она для меня старается. Знает, что я люблю на нее глядеть. Обезьяна, актриса!
Миг спустя псы стаей кидаются гнать чужую собаку. Ни в коем случае – не рвать. Но от хозяев погнать – святое дело.
А Наталья на Ахазе едет– круг за кругом.
-Это я Наташе седло сделал удобное, – поясняет Мухтарбек.
-Юлька,- зовет Наташа, - поставь палочки…
Юля сооружает барьер. Совсем невысоко от земли – на пробу. Чтобы и не страшно коню, и привыкал слушаться.
-Наташа снималась в «Минуте славы», - говорит Мухтарбек, - мурыжили их там…столько часов, да за бесплатно. Телевидение сумасшедшими деньгами ворочает, а другим – ничего, другим – за честь, вроде, что просто снимаются.
-Ай молодец, ай хорошо, - у Наташи совсем особый голос, громкий, певучий, лошади внятный и ее успокаивающий. - Ай, бравочки. Давайте нам кормежку, корду нам давайте….
-Каскадер известный на него сел – трижды сбрасывал. Мужиков – сбрасывал. Тянул на пузе, - с гордостью за ученицу говорит Мухтарбек, - Она же медленно-медленно - и приучила его к себе.
-А мужики к женской заездке, - это Наташа с иронией, - так относятся, мол, тьфу.
…Ужинать народ собирается в трактире «Три подковы». Не в двух, в одном шаге от дома – длинный стол, лавки. Все укрыто от непогоды двускатным навесом. С одного торца его и вправду висят три подковы, с другого - сделанная Мухтарбеком икона.
-Боялся, что украдут ее. Но вот уже шестой год ни у кого рука не поднимается.
Вечер гаснет, уже почти совсем темно. В очаге рдеют розовые угли.
Все эти дни стояла жара, но в поздний час – нежный ветер будто гладит. На небе одна за другой вспыхивают и гаснут зарницы.
Юра снимает с мангала шашлык, стряхивает дымящееся мясо на тарелки.
Мухтарбек приготовил соус – цахтон. Это общая гордость, и секрет, который откроют не каждому. Дружное:
-Попробуйте! Вас ожидает совсем новое ощущение!
И верно – ощущение настолько своеобразное, в цахтоне столько оттенков вкуса, что если переводить в речь – получится поэма.
После дня работы, к вечеру, у всех честная усталость. Сразу после ужина все пойдут спать. Но эти минуты, когда можно собраться за общим столом – дороги. И их длят…
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: