15 апреля 2008 10:53
Автор: Борис Кожин, Светлана Внукова
БОРИС СВОЙСКИЙ
Меня часто просят рассказать о Борисе Свойском. «Ну что вам стоит?» – говорят мне. И вроде бы, действительно, чего стоит – пятьдесят лет прожил с человеком? Душа в душу. Пятьдесят лет он не выходил из дома моего, я из его. Пятьдесят лет мы были самыми близкими друзьями. Вместе ходили в литературный кружок Дворца пионеров на Куйбышевскую улицу. Вместе поступили в пединститут на историко-филологический факультет, вместе его окончили и больше тридцати лет проработали вместе на Самарской студии кинохроники.
Меня просят, а я волнуюсь. Вот и к вам шел и думал: что же я так волнуюсь? Что мне стоит?.. Что мне стоит?..
Борис Свойский. Борис Иосифович Свойский.
Борисом Иосифовичем он не был для меня никогда. Он никогда для меня не был заслуженным деятелем искусств, он никогда для меня не был одним из самых известных в России режиссеров-документалистов. Одним из самых тонких поэтов российских. Просто Боря. Боря Свой-ский.
Он родился 3 ноября 1937 года. Здесь, в Самаре. Окончил школу номер шесть, которая была на Фрунзе. Потом там институт культуры открыли, а школу перевели на Самарскую улицу. Напротив Дома журналистов и литераторов построили новое здание.
Вырос Свойский на улице Обороны. Теперь это улица Алексея Толстого, а было время, когда называлась Казанской. Вот на эту улицу и выходил одной своей стороной Борин дом. Другой выходил на улицу Максима Горького. Рядом – Волга.
Отец – Иосиф Львович, тихий бухгалтер. Сначала работал в областном аптекоуправлении, а потом в «Куйбышевнефти». Мама… Мама была тяжело больным человеком, и рано, в пятьдесят восьмом, она умерла. Воспитывали Бориса отец и бабушка с дедушкой.
Не очень обеспеченная семья, так что Боря Свойский был обычным самарским воробьем. Двор был его государством, его государством были крыши. Потом об этих крышах, об этом дворе будут написаны повести и рассказы. Они будут изданы – «Космонавты с других планет», «Свидание с девочкой Валей», «Государство мальчишек»… Они будут все для детей.
Детей Свойский любил, любил с ними возиться. Работал в детской редакции на телевидении. Телевидение тогда только что появилось в Самаре. В 1958 году оно появилось, мы с ним еще учились в институте, а в 61-м он стал работать в детской редакции. А потом ушел на студию кинохроники, перед этим окончив Высшие сценарные курсы при Союзе кинематографистов СССР. И работал редактором очень недолго, а потом режиссером. Снял уйму фильмов. Уйму фильмов и сотни журналов. И все фильмы эти, все журналы, даже когда там не было ни слова о Самаре, были о Самаре. Для Самары Свойский был тем, чем был для Арбата Окуджава. Свойский был режиссером, сценаристом и драматургом, но прежде всего был поэтом.
Несколько Бориных стихов, чтобы вы поняли его манеру писать и жить.
***
Задумчивый костер
На волжском берегу…
Хотя иных уж нет,
Мы все в одном кругу.
Задумчивый костер.
Не знали мы тогда,
Что развели его
На многие года.
Решили: посидим,
Картошки испечем,
А будущая жизнь
Тут вовсе ни при чем.
Но в жизни всё не так,
Как кажется сперва.
Уж сколько лет в него
Бросаем мы дрова.
Уже я одинок.
Уже не та пора.
Уже не развести
Мне нового костра.
И тихо подхожу
Я к старому костру,
Где вместе мы сидим
На утреннем ветру.
***
Самара детства моего.
Полно киосков с газировкой.
А к Волге… к ней верней всего
Сбегать крутой и узкой тропкой.
Теперь там клумбы и гранит.
И нет горы металлолома.
Но ветер до сих пор хранит
Зачем-то запахи былого.
Самара детства моего.
Пыль вместе с тополиным пухом.
Не знаю, право, отчего
Мы так не нравились старухам.
Они кричали нам: «Шпана!
Пороть ремнем! Пороть веревкой!»
Уже окончилась война.
Полно киосков с газировкой.
Но нам теперь покоя нет.
Кто мы? Не взрослые, не дети.
Не открывается секрет,
Зачем мы есть на белом свете.
Самара детства моего.
С экранов старый фильм не сходит.
Не происходит ничего.
Но что-то тайно происходит.
***
Объясните мне, ребе,
Не сочтите за труд:
Есть там кто-то на небе
Или все-таки врут?
Вы мне нравитесь, ребе.
Не примите как лесть.
Бога нету на небе
Или все-таки есть?
Я вареники с вишней
Вам принес на обед.
Он еврей, наш Всевышний,
Или все-таки нет?
Уверяю вас, ребе,
Если все-таки нет,
На воде и на хлебе
Жить нам тысячу лет.
На воде и на хлебе
Проживем, не беда.
Но что делать нам, ребе,
Если все-таки да?
***
Белеет парус. По нему
Стреляют. Но не попадают.
Не понимают, почему
Снаряды даром пропадают.
Огонь! Но лишь качнувшись чуть,
Он снова над волнами реет.
Огонь! Но он опять белеет,
Не пряча от прицелов грудь.
Огонь!.. И снова – ничего.
«Кэп, мы старались, но, представьте,
Снаряды кончились»… – «Оставьте!
Судьба такая у него».
***
Итак, мне тридцать три.
Я в возрасте Христа.
Прошу за этот стол,
Друзья мои и гости.
Спасибо, я здоров.
Лишь саднят те места,
Куда ему в тот день
Вколачивали гвозди.
Куда вам так спешить?
Еще не пили чай.
Попробуйте грибков,
Попробуйте печенье.
Пока еще петух
Ни разу не кричал,
И значит, время есть
Еще до отреченья.
Потом друзья уйдут,
И я в кругу родных
Солью в один стакан
Остатки от веселья.
Как хорошо, что есть
Подряд два выходных –
Суббота, а за нею
Воскресенье.
Каждый раз он звонил ночью: «Вот послушай, есть новое стихотворение». – «Борь, может быть, до утра?» – «Но мне же надо проверить». И читал, и читал, и читал… Как-то: «Вот ты все время говоришь – короче. Надо короче. Вот написал совсем коротко. Четыре строки, послушаешь?»
***
Случайностей так много в наши дни,
Что час без них – уже необычайность.
Закономерны именно они,
А остальное – чистая случайность.
***
Быть легко молодым.
Быть легко стариком.
Тут везенье не в счет,
И судьба не при чем.
Молодой не жалеет
Еще ни о ком,
А старик не жалеет
Уже ни о чем.
***
Велят нам разные дела
Кружить по белу свету.
Что отражают зеркала,
Когда нас дома нету?
***
У Бога силы попрошу.
И, может статься, выпрошу.
Все, что не начал, напишу,
А все, что начал, выброшу.
Стихи он писал всегда.
Он писал стихи всегда, и когда мы учились в институте, то на вечерах...
Вечеров у нас было много, разных, на любом обязательно наступал момент, когда тот, кто вел вечер, говорил: «А сейчас Борис Свойский прочтет свои стихи». Выходил Свойский и читал несколько. Новых. И однажды на занятии по истории преподаватель вот так вот, нагнувшись к журналу, сказал: «А сейчас…» И тут же голос из аудитории: «Борис Свойский прочтет свои стихи».
Стихи он писал всегда. И всегда читал. И свои, и чужие. Чужих знал уйму – память у него была роскошная. Безумно любил Пушкина. Читал его. Читал Лермонтова… Любил рассказывать анекдоты. Анекдоты рассказывал постоянно и постоянно жаловался: «Я столько всего сочинил, но никак не могу сочинить ни одного анекдота. Что ни придумаю, все глупость. Так люблю слушать анекдоты, так люблю их рассказывать, а сочинить ни одного не могу».
Анекдоты он обожал и вообще был веселым человеком. Если напишет какую-нибудь прозаическую вещь, говорит: «Прочти, пожалуйста, дома». А наутро, на работе: «Прочитал?» Говорю: «Прочитал». – «Ну что?» – «Ну то-то и то-то». Он: «А теперь пройдемся по образам». И мы с ним проходились по «образам».
Складчина. Знаете? На Новый год по пятнадцать рублей, в остальные праздники – по десять. Ну, скажем, на Седьмое ноября по десять, а на Новый год (это ж целая ночь) – по пятнадцать. Складываемся, покупаем снедь и несем все это к кому-нибудь одному. И все нагружены не-обыкновенно. Кроме Свойского, который нагло интересуется: «А кто понесет гитару?»
Он был веселым человеком. Хотя внешне выглядел хмурым и постоянно держал правую руку на пульсе… нет, не времени – левой руки. Считал удары – мнителен был необыкновенно. Если бы мнительность нужно было измерять в единицах, я бы измерял ее в «свойских». Вы себе не представляете, как он был мнителен! Сказать Свойскому, что он плохо выглядит, значит выбить его из седла надолго. Он пойдет к семи врачам (к семи!) и всех спросит, что с ним случилось. Он пульс никогда не отпускал. Он все время мерил пульс. Он в день три раза ходил мерить давление в первую больницу на Ленинградской. Ему там делали это без очереди. Он был мнителен ужасно, ужасно! Про зеркала у него стихотворение. Зеркал у нас в студии было несколько, и он подходил к каждому. «Знаешь, говорю, для чего их повесили?» – «Для чего?» – «Чтобы ты смотрел, какой у тебя язык. Не обложен ли? Какие-то дураки понавесили зеркал». Свойский заливался хохотом. Он был мнительным, но очень веселым человеком. Страшно любил деда и бабушку.
Бабушка и дед Бори Свойского...
Дед умер восьмидесяти пяти лет, и бабушка стольких же – она была на год старше. Деда звали Иван Павлович Катуков. Уникальная фигура. Нельзя передать, какой красоты он был. Олег Стриженов, актер, знаете? Это Борин дед в молодости. Вот так же выглядел.
«Ты, дед, говорят, воевал (я с ним был на «ты»)?». – «Воевал, Борюшка, конечно. Я был начальником интендантской службы полка его превосходительства наследника престола цесаревича Михаила. В Империалистическую». Никогда не говорил – Первая мировая. Всегда – Империалистическая. И никогда не ходил по Куйбышеву, только по Самаре. Никогда не лечился в Центральной больнице имени Пирогова, всегда – в Земской. Никогда не жил на улице Обороны, только на Казанской. И обслуживали его в магазинах не продавцы, а приказчики.
«Жил я так, – вспоминал дед, – что в моем одном углу в погребе было провизии больше, чем в сегодняшних лавках всей Дворянской (в это время в Куйбышеве – талоны и очереди за всем). Вот так вот я жил, Боря».
Спиртного в рот не брал, но каждый раз перед Новым годом вынимал сто рублей, давал Борису и просил купить две бутылки коньяку. До реформы 1961 года бутылка конь-яка стоила пятьдесят рублей. Пятьдесят и пятьдесят – сто. Две бутылки. Для гостей.
Прихожу как-то как раз к ним перед Новым годом – скандал. В доме натянутые отношения, а Свойский Борис умирает от хохота. Дед на него кричит: «Что ты смеешься, идиот?! Вот пришел твой товарищ, он меня поймет». – «Дед, что случилось, чем он тебя расстроил?» – «Ну ты же знаешь, что сегодня 28 декабря. Я этому дураку дал сто рублей, велел, чтобы он пошел на Дворянскую и принес две бутылки коньяку. А он приходит и говорит: «Коньяка нет, я купил две бутылки шампанского по тридцать семь с полтиной». – «Открой», – говорю (сам он не мог, руки были сведены, ему было восемьдесят с лишним). – Он мне открыл, и я попробовал – сельтерская вода! Во время Империалистической мы сапоги мыли такой водой – три копейки четверть стоила. С него взяли по тридцать семь целковых с полтиной за бутылку. Я его посылаю, чтобы шел к приказчику, и деньги – обратно. Сейчас чтобы шел! Сейчас!» – «Хорошо-хорошо, – успокаивал деда Борис, – я пойду и возьму деньги обратно». Поднимался на чердак, прятал недопитую бутылку вина, брал оставшиеся от стипендии деньги и нес деду.
Мы потом с ним допили то шампанское. На чердаке. Дома нельзя, он же вернул деньги.
«Ну ты же начитанный человек, – смягчившись, продолжал дед, – ты Пушкина читал? Помнишь: «Откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро». Это о сельтерской воде, что ли, он? О сельтерской, скажи?» – «Ну, было французское шампанское…» – «Так почему нет французского? Я заплачу. Почему нет? Должно быть настоящее шампанское, а не сельтерская, которой мы, поверь мне, сапоги мыли в первую Империалистическую».
В «Империалистическую» он служил царю, а в Гражданскую перешел на сторону Владимира Ульянова.
«В Гражданскую я перешел на сторону Владимира Ульянова. Жалею». – «Дед, а почему ты жалеешь?»
Жалел он потому, что его выселили из квартиры. Он жил на Дворянской. Рядом с банком. Шесть с половиной метров высота потолков. Шесть с половиной!
«Рота солдат могла курить, Борюшка (дед не выпускал папиросу изо рта). А куда, – возмущался, – меня поселили! Сказали: прогоним фашиста – вернем ту квартиру. Чего они мне вернули? Я пришел, говорю: «Верните!» Они говорят: «Там майор живет, он воевал, а вы не воевали». Борюшка, 23 июня в 41-м я был в военкомате. Мне сказали: «Вам шестьдесят лет, в армию не берем». Я им сегодня говорю: «Когда я воевал на Империалистической, майору было три года. Он не виноват, что его тогда не взяли в армию? И я не виноват, что меня не взяли теперь. Он еще не мог пойти, а я уже не мог – верните квартиру!»
Написал письмо Сталину, судился. Квартиру не вернули…
По образованию Иван Павлович Катуков был учитель, географ. Замечательно рисовал, был прекрасный охотник и великолепный рыбак. Про рыбу знал все.
Где какая водится, как ее ловить, сколько стоит… Волгу любил безумно. Знал все ее плесы, все берега… Свойский жил с ним. Дышал одним воздухом и не понимал, как можно без этой реки, как можно без этого города. Свойского не смущало, что город провинциальный. Напротив, он рад был, что живет в провинции, и никогда не стремился ни в Петербург, ни в Москву, ни куда бы то ни было. Однажды съездил в Берлин. «Ну что?» – спросил я. «Ничего особенного», – ответил он.
Как-то Бориса отправили в санаторий журналистов в Болгарии. В Варну, «Золотые пески». Вдруг звонит его жена и говорит: «Катастрофа! Свойский отстал от поезда».
На самом деле в этом не было ничего особенного. Свойский – человек рассеянный. Если ему давали письмо, которое надо было отправить его родной тетке в Ригу, он мог его свободно отправить через месяц, а то и через два. В совершенно растрепанном конверте. Он забывал. Он мог выйти из дому с одной-единственной целью – опустить конверт в почтовый ящик; мог дойти до этого самого ящика, но тут же сунуть конверт в карман и повернуть обратно.
Свойский был рассеянным человеком и плохо видел – у него всегда были очки. И наш приятель, Наум Станиловский, остряк и любитель розыгрышей, работавший в «Крокодиле» в Москве (жил в Москве, а кончил вместе с нами пединститут), однажды увидел распределительный щиток (ну знаете, такие щитки на столбах светофора?) и говорит: «Опусти, наконец, письмо в Ригу тете Леле, иначе бабушка тебя убьет». Свойский перешел дорогу и долго совал письмо в щиток. Письмо не всовывалось, а Наум подходил к милиционеру и говорил: «Вы посмотрите, это же ненормальный. Сейчас ведь начнется скандал, он отключить хочет». Свойского ловили, и он с этим письмом еще месяц ходил…
Так вот, отстал от поезда. В Бухаресте. Звонит жена. Я говорю: «Да не волнуйся, как-нибудь доберется». – «Боже мой, – продолжает волноваться она, – ненормальный, зачем он вышел?»
Вышел он не один. С ним вышла из поезда еще одна наша журналистка – Истомина. Они вдвоем вышли посмотреть вокзал. Вокзал необыкновенной красоты, но румыны хитро делают. Они не дают звонков и ничего не объявляют. Поезд просто уходит, и масса людей продолжает любоваться этим вокзалом. Ну и он среди них. В трико, шесть сигарет (без сигарет нельзя), коробка спичек и тапочки без задников. Знаете, такие – «ни шагу назад»? У Истоминой еще какие-то деньги. Правда, они никакого отношения к румынским не имеют, никто ж не собирался в Румынии останавливаться. Но как-то все-таки с посольством связались. Посольство их покормило и поселило на ночь в гостинице. Он мне потом рассказывает: «Слушай, меня привели в одноместный номер и говорят: «Ложитесь, мы вас утром поднимем, посадим на поезд и вы спокойно доедете, а вещи ваши снимут в Варне – мы сообщим». Утром звонят: «Борис Иосифович, вставайте, одевайтесь, собирайтесь, машина ждет». А чего мне одеваться-собираться? У меня тапочки на босу ногу. Я вечером подошел к кровати, на спину упал и уснул. Утром сел, сунул в тапки ноги, встал и пошел. Слава Богу, идти надо было вперед».
Вот так вот он съездил в Варну, а через год вдруг наметилась поездка в Англию. «В Лондон, – говорю, – Боря, поедешь, не забудь купить русско-румынский разговорник. Ты ведь обычно в Бухаресте останавливаешься». В Лондон его не пустили. Он мне пенял: «Дескать, ты виноват, что ходил по студии и всем говорил, что Свой-ский ищет русско-румынский разговорник, хочет в Румынии сойти».
Но вообще-то он из Самары не любил выезжать. Ему было с ней хорошо. А ей с ним.
Два года. Два года каждое воскресенье без пяти двенадцать Самара, большая ее часть, приникала к репродуктору – начиналась пятиминутная передача Бориса Свойского «Неожиданный поворот». Передач вышло больше сотни. «О радости бытия», «О настоящем мужчине», «О жадности», «Об информации», «О пародиях», «О жалости», «О времени», «О мыльных операх», «О любви с первого взгляда», «Об имидже», «О юношеском эгоизме», «О заговорах», «О мещанстве», «О простоте», «О Владимире Высоцком», «О гипнозе», «Что такое знать жизнь», «О порядке», «О целителях», «О лидерах», «Про оптимистов и пессимистов», «О личности», «Об одиночестве», «О москвичах и провинциалах», «О пользе чтения», «О чести», «Об интеллекте», «О таланте», «Судьба», «О Пушкине», «Еще раз о Пушкине», «О памяти», «О супружестве», «О доброте», «О лени», «О смешном», «О дружбе», «О счастье», «О картах», «О спорте», «О Шекспире», «О джазе», «О разуме», «О моде», «Власть и деньги», «Чарли Чаплин», «Цинизм»…
В марте 2001 года он перенес инсульт. Ему было очень трудно говорить, он совсем не мог писать. Он потерял возможность работать, следовательно… стало невозможно жить...
Дочь, внучка Сашенька, которая его безумно любила и которую он любил необыкновенно, ничего сделать не могли. Врачи ничего сделать не могли. Его надо было кормить, надо было поить, голова при этом работала превосходно.
Утром 16 июня 2001 года он переступил подоконник окна… Ново-Садовая, 24. Девятый этаж. Так не стало Бори Свойского.
Я обычно об этом не рассказываю. Просто говорю – не стало. Умер…
Внучка окончила школу. Только что. Дочери – она вы-пускница библиотечного факультета института культуры – сорок один…
Он похоронен на Центральном кладбище. Рядом со Щорсом. В одной могиле с женой (умерла в семьдесят восьмом). Хороший памятник – портреты (его и жены), строки из стихов… Союз журналистов и союз кинемато-графистов в складчину ставили.
Бори нет. Нет. Но фильмы остались. Песни остались – Марк Левянт музыку к нескольким его стихам написал. Остались книги. Те, что издавались при жизни, и те, что удалось издать после смерти. После смерти Бори удалось издать пять томов. Тот, в котором собраны стихи, называется «Теплый ветер былого». Все, что связано с кино – сценарии, заявки, либретто – вошло в том «Документальное пространство». Сборник прозы называется по одному из первых его рассказов «Матовый день». Драматургический – «Провинциальная история». Так у него называлась пьеса о самар-ском периоде жизни и творчества Горького, которую ставили в нашей Драме. Постановка, впрочем, носила иное название – «Странный человек».
«СамАрт» поставил «Импрессионистов» Свойского. Правда, уже после его смерти… Тут ко мне подошел актер «СамАрта» Володя Панчешин. Давно работает в ТЮЗе. Говорит: «Приди тринадцатого ноября. У меня будет бенефис. Я начинаю его и кончаю отрывками из Свойского».
На телевидении было поставлено несколько спектаклей по Бориным пьесам. В те годы, когда он работал в детской телевизионной редакции. Прекрасный спектакль поставила студия «Товарищ». «Ты плачешь, буква «А»?» называется. Мальчишкой, совсем мальчишкой сыграл там первый раз Юрий Демич, потом знаменитый актер. Работал в нашей Драме, в БДТ у Товстоногова, снимался в кино. Его уже тоже нет. Как и Бори…
В этом ноябре Борису исполнилось бы шестьдесят восемь… Знаете, меня часто спрашивают, очень осторожно, зная о наших с ним отношениях: «Ну, вот как без Свойского?» Я говорю: «Что значит, без Свойского? Свойский рядом. Только не звонит. Уже четыре года. Рядом, но просто… просто не звонит…».
Как-то Свойского спросили, журналист спросил: «Вы все – Самара, Самара, а любимая улица в ней у вас есть?» – «Как же – Чапаевская. Между Некрасовской и Льва Толстого. Здесь она просто потрясающая. В четыре часа дня. Как и скверы на площади Куйбышева. В это же время суток».
«А что вы не любите в людях больше всего? Что не готовы терпеть?»
«Стерпеть готов все. Кроме фанатизма. Страшнее этого нет».
«Вы в чем-нибудь нуждаетесь?» – продолжал пытать журналист.
«Я нищий, – ответил Свойский, – но ни в чем не нуждаюсь».
Ему нужна была авторучка, несколько листов бумаги и немножко покоя. Иногда баночка гуаши, он, как и дед, рисовал. Ну и гитара, конечно. Все это было отнято болезнью…
Что-то не звонит.
Источник: «Волжская коммуна», 13 и 14 октября 2005 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: