20 мая 2008 11:25
Автор: Борис Кожин (город Самара)
Никита Толстой, Цола Драгойчева и другие
Если ты занимаешься документальным кинематографом, да еще так долго, то хочешь-не хочешь, а будешь встречаться с самыми разными людьми. Вот разговоры с этими людьми... Часто разговоры эти называют интервью, что совсем не точно... Вот это часть твоей работы. Часть твоей жизни.
Никакие, если говорить честно, это не интервью. Совсем не «вопрос – ответ». Совсем нет. Это такая особая работа.
Все кинематографисты называют это синхроны. Когда и съемка, и звук совмещены. Идут синхронно.
Так вот, о людях, с которыми нам приходилось встречаться... О тех, с кем мы разговаривали, кого услышали, снимая документальное кино… О некоторых из них я и расскажу.
Я расскажу не только о встречах с этими людьми. Не только о том, что попало на экран, но и о том, что осталось за кадром. Я попробую рассказать о том, как складывались разговоры с этими людьми, как мы договаривались о съемках. Как это было все непросто...
А вот зачем все-таки включаются в документальные фильмы эти разговоры? Тут причин очень много. Много, все не перечислить. Ну вот, скажем, затем, чтобы образ какого-то события, а нас ведь интересует только образ события, мы не информационная программа, так вот затем, чтобы образ события был более ярким. Чтобы образ был более ярким, нам нужно услышать участника этого события. Вы думаете, только услышать? Нет, посмотреть ему в глаза.
Нам важно, что он говорит. Очень важно. Но, думаете, этого нам достаточно? Нам важно, как он говорит. Нам важно и то, как он жестикулирует при разговоре. Нам, например, очень важно, как он улыбается. Нам важно, как он закуривает. Или берет трубку телефонную. Если она рядом. Мы обычно просим не отключать телефон. Мы очень часто даже говорим, если это, скажем, начальник: «Ну, пусть секретарь войдет. Пусть поговорит с вами. Это ничего. Нам это не помешает».
Не помешает. Только бы не стучали за окном. Только бы в это время не начали заколачивать сваи за окном, что очень часто бывает именно тогда, когда мы приходим поговорить с человеком. Мы пришли к Носкову, к ректору нашего планового института, и в это время начали заколачивать сваи за окном. Он говорит: «Боже мой, я два года просил, чтобы начали, так они именно сейчас». – «Пойди, останови», – сказал проректору. Тот: «Они сойдут с ума: то просили начать, то останавливают».
Мы записываем сихрон. Но вовсе не обязательно, что он попадет в картину. Может быть, попадет, а, может быть, нет. Посмотрим, посмотрим, что экран скажет. Кино, что документальное, что игровое, – это ведь вещь таинственная. Никогда не знаешь, что преподнесет.
Мы снимали картину, называлась она «Судьба Алексея Толстого», и в наших руках были разговоры Алексея Николаевича. Были. Мы нашли в кинофонде его интервью. У нас была большая картина. И очень интересно он говорил, Алексей Толстой... Убрали! Сразу, сразу убрали. Вместе с Борей Свойским сразу убрали. Все думали: правильно делаем? Нет? Нам казалось, что голос разрушает образ, снижает его. Но мы сомневались. Потом нас, правда, поддержал, знаете кто? Андроников. Он копировал в одной из своих передач Алексея Толстого. Он его часто слышал, он его копировал и все время говорил: «Голос какой- то очень высокий, очень высокий голос». И вот этот высокий, похожий на женский голос, мешал нам.
У нас часовая картина, о Толстом в ней рассказывает масса людей. Роскошных совершенно, и потрясающе рассказывают, а самого Алексея Толстого вы там не услышите. Картина только выиграла.
1983 год. Январь. Алексею Толстому – 100 лет. Для Самары это особое событие. Он ведь наш, самарский. Наш, и столетие Самара отмечала очень торжественно. Был открыт первый и, насколько я знаю, единственный мемориальный музей Алексея Толстого. На Фрунзе. На Саратовской. Директор музея – Лимарова Маргарита Павловна.
Торжественное собрание по случаю столетия – в оперном театре. Приезжает Никита Алексеевич Толстой. Не один. С двумя своими детьми. У него их шестеро. А он приехал с Татьяной и с Иваном.
Кандидат физико-математических наук, преподаватель ЛГУ. «Детство Никиты» – это о нем. О нем эта знаменитая повесть Алексея Толстого…
Мы решаем взять у Никиты Алексеевича интервью. Просим Лимарову нам помочь, она соглашается, но говорит, беда в одном: приехал Никита Толстой только на ночь. У него завтра в 11 часов утра экзамен в ЛГУ, и он в семь утра улетает.
«Но вы знаете, как мы сделаем? – говорит Лимарова. – Он не видел еще музея и хочет посмотреть после торжественного собрания. Я поведу его в музей. Его и Татьяну с Иваном. В музее с ним и поговорите».
Они были в приятельских отношениях. Лимарова, приезжая в Ленинград, всегда жила в семье Толстых… Договорились.
В начале двенадцатого закончилось торжественное собрание. Никита Алексеевич выступал там. Как выступал! Он от имени Алексея Толстого благодарил всех собравшихся. Самое интересное, что его, Алексея Толстого, голосом. Тем самым голосом, который мы потом не вставим в фильм. Но вот здесь он был к месту – хохотал весь зал. А потом Лимарова усадила Толстых в машину, мы сели в свою и помчались в музей.
Разговор не имел отношения к фильму «Судьба Алексея Толстого». Он снимался позже. А тогда мы с Сашей Белтовым, режиссером, делали специальный выпуск киножурнала об Алексее Толстом. О том, как Толстой вернулся в Россию. Назывался киножурнал «Дорога домой»...
Входим в музей… А Никита Толстой курит все время. Курит, одну сигарету прикуривая от другой. Покурили, вошли в гостиную. Осматривает гостиную и вдруг – Лимаро-вой: «Маргарита Павловна, а закурить можно?» – «А как же! – говорит Маргарита Павловна. – Конечно, можно – в своем доме». И он курил. Докурил, она ему: «Вообще-то в музее курить нельзя. Но вам можно».
Ну а потом, потом он дал нам роскошное интервью. Язык у него был подвешен. Рассказывал об этой трудной, тернистой дороге Толстого домой, в Россию. Оттуда, из-за рубежа. Но глазами сына.
Нет его уже, умер он, Никита Толстой...
Об отце он рассказывал удивительно интересно. Рассказывал такое, что может рассказать только сын. Рассказывал о матери. И о тех отношениях, которые складывались в семье. Он был, как нам сказала потом Лимарова, любимым сыном отца. А младший брат его был любимым сыном матери...
Речь в ту ночь шла и о том, чтобы открыть загородное имение Алексея Толстого, и он говорил, что обязательно поможет. Достал несколько фотографий и тут же отдал их Лимаровой. Маргарите Павловне Лимаровой, влюбленной в Алексея Толстого. Жизнь положившей на создание его музея...
Летом в этот музей, музей Толстого, приходило очень много людей. Почему летом? Пароходы, пароходы… И только что открывшийся музей Алексея Толстого был включен в туристический маршрут по Самаре. И вот как-то ко мне бежит редактор студии кинохроники Оля Робинова. Говорит: «Сейчас была в музее, и слушайте, что мне рассказала Лимарова. Хохочу всю дорогу и всю дорогу ругаю ее».
«Вчера, – говорит мне Лимарова, – в музей пришла солидная интеллигентного вида женщина. Осмотрела экспозицию и просит книгу отзывов. Говорит, что хочет написать несколько теплых слов. «У вас потрясающий музей».
«А что вас здесь так заинтересовало?» – спрашивает у нее Лимарова. «Меня, – говорит эта женщина, – очень заинтересовали фотографии. Здесь такие редкие фотографии – я их никогда не видела. Оказывается, он смуглый». – «Да, – говорит Лимарова, – кожа у него была смуглой». – «А я-то, – продолжает женщина, – привыкла, что он с большой бородой. С большой бородой, рубаха навыпуск, и всегда босиком». – «Так это, – догадалась Лимарова, – другой Толстой – Лев Николаевич. Вы перепутали!»
«Я ее ругала, – говорила Оля Робинова, – Лимарову. Говорила, зачем вы не дали ей все это написать. И про рубаху навыпуск, и про бороду, и босые ноги. Да это была бы одна из лучших записей!»
«Большей глупости, – сказал я Оле, – Лимарова не допускала. Так как у нее никогда не хватает денег на развитие музея, она вполне могла бы эту запись читать с подмостков нашей филармонии. Народ бы ломился!»
Лимарова. Маргарита Павловна Лимарова...
А теперь еще об одной женщине. Женщине, поводом к встрече с которой, как и в случае с Никитой Толстым, стал выпуск киножурнала. Назову ее имя. Не многим оно что-то скажет. Не многим. А когда-то эта фигура была очень известна. Цола Драгойчева.
Цола Драгойчева – это выдающаяся деятельница международного коммунистического движения, член политбюро Болгарской коммунистической партии, соратница Георгия Димитрова. Совершенно удивительный человек.
Как она попала в наш журнал? Нет, она не приезжала в Самару с делегацией, скажем, из города Стара Загоры. Нет. Мы встретились с ней в Оренбурге. И даже не знали, что она может туда приехать. А она приехала.
Был конец семидесятых годов. Строился газопровод «Союз». Оренбург – Западная граница СССР. Вот об этом мы и снимали. И вдруг с делегацией СЭВ, Совета Экономической Взаимопомощи, в Оренбург приезжает Цола Драгойчева. И, конечно, я захотел взять интервью у нее. Но совсем не о газопроводе. А потому, что Димитров, соратницей которого она была, имел отношение к Самаре. Пойдите на площадь Чапаева. В доме на углу Фрунзе найдете дом с мемориальной доской, на которой написано, что здесь жил Георгий Димитров.
Георгий Димитров здесь жил в 41-м. Он работал в Куйбышеве. Он руководил радиостанцией «Христо Ботев», вещавшей на Болгарию. Это было с октября по декабрь. В октябре же многие приехали тогда сюда, во вторую столицу. Приехал сюда и Димитров. Он здесь жил в подполье. Мало кто знал, что именно из Самары вещает радиостанция «Христо Ботев» и что здесь находится Димитров. Тот самый Георгий Димитров, который в 1933 году, когда к власти в Германии пришел Гитлер, обвинялся в поджоге Рейхстага. В той страшной фальсифицированной судебной акции, которая была в Германии, и где вынуждены были его оправдать. Он доказал, что никакого отношения коммунисты не имели к поджогу. Рейхстаг был подожжен фашистами, а потом все свалили на международное коммунистическое движение.
Вот это тот самый Димитров. А Цола Драгойчева – его ближайшая соратница, в конце семидесятых годов уже пожилая женщина (она с 1898 года). Вот я и решил с ней поговорить. Тем более, что в Оренбурге открыли памятник Димитрову. И открывала его она. И знаете, о чем мы с ней разговаривали? О жаре в Оренбурге. Там была страшная жара. Страшная, градусов сорок. Когда туда съехались к истокам этого газопровода. И мы с ней разговаривали об этой жаре. Она говорила: «Вот молодые товарищи (говори-ла она по-русски очень хорошо) страдают, а я человек южный, мне здесь хорошо. Я здесь, как дома».
В Москву, говорила, обязательно заедет, в Москву. Там у нее сын учится, сына заедет навестить.
Мы говорили о ее здоровье. Говорили о том, как ей живется сейчас, чем она занимается. Она сказала, что возглавляет общество болгарско-советской дружбы. Что приезжает часто в Советский Союз и что с удовольствием будет открывать памятник Димитрову. Рассказывала о Димитрове. И рассказывала совсем не как о партийном деятеле. Рассказывала о нем как о человеке.
Цола Драгойчева это... Роза Люксембург. Это, ска-жем, Клара Цеткин. Это, если хотите, Надежда Константиновна Крупская, Инесса Арманд... Вот кто такая Цола Драгойчева в таком, переносном, смысле. Ну как было не поговорить? И я вам так скажу: при чем здесь газопровод? И разве это интервью? Разве мы задавали вопросы? Мы вопросы ей не задавали. Мы просто любовались этой очень красивой, хотя тогда уже и очень пожилой женщиной. Один вопрос только и задал я ей. А, может быть, два. Ну, про Димитрова один, а перед этим спросил: «Вам не жарко?» А дальше говорила она. Далекая, далекая от всех своих партийных дел, от, скажем, участия в восстании в начале 20 годов, и потрясающая совершенно женщина.
Вот ее уж нет, наверно, а это осталось. Не только рассказ. А и вот эта улыбка, манера говорить. Вот этот кусочек жаркого оренбургского лета в конце семидесятых годов с удивительной краской той, еще той Болгарии.
Разве это интервью?
«Волжская коммуна», 18 мая 2006 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: