03 июня 2008 12:24
Автор: Борис Кожин, Светлана Внукова (г.Самара)
Самарская, 89. Поликлиника
Вот и кончился июнь. «В июль катилось лето». Раньше хотел, к Дню медработников, рассказать. Вот про этот дом на Самарской, 89. Не удалось. Раньше – не удалось. Расскажу теперь.
Самарская, 89 – это между Некрасовской и Льва Толстого. Рядом со старым ТЮЗом. Кто только ни приходил в этот дом! Сюда приходила вся Самара. Сюда приходил весь Куйбышев. Весь! Но все-таки надо уточнить: все дети города Куйбышева. Это ведь детская поликлиника – Самарская, 89.
Когда-то центральная детская поликлиника нашего города. Город ведь был совсем другим. Он был значительно меньше, а район, где находилась центральная детская поликлиника города, назывался Фрунзенским.
Вот в нее, в центральную детскую поликлинику города Куйбышева, и пришла работать мама. И осталась здесь на десятки лет. Пришла в 41-м году. Я уж об этом сто раз рассказывал, но все-таки повторю.
Приехали тогда мы к бабушке из Тулы ненадолго. Всего на месяц. Всего на месяц летом 41-го года, а тут война. Тут война, и в первый же день, в этот страшный день 22 июня, от отца телеграмма из Тулы: «В Тулу не возвращайтесь». Так мы остались в Самаре. В доме у бабушки, на Самарской, 85. А на Самарской, 89 была вот эта поликлиника. А мама – врач, вот она и пошла туда работать. В лабораторию.
Странная у меня все-таки память. Многого запомнить не могу, а даты запоминаю. Например, запомнил, что мама в этой поликлиннике начала работать 1 августа 1941 года.
С 1 августа 1941 года она работала в этой поликлинике... Нет, неправильно! Она в ней не работала. Она в ней жила! Все, кто приходил в эту поликлинику работать, в ней жили. Все! И врачи, и медсестры, и санитарки. Жили! Во всяком случае, дома они бывали значительно реже, чем в поликлинике № 1 (такой тогда у этой поликлиники был номер).
Они отмечали там с детьми все праздники. В сороковые годы елка там была для детей обязательно. Обязательно – на втором этаже, и обязательно и врачи, медсестры, санитарки приносили для нее из дома самодельные – картонные – елочные игрушки. И купленные в магазине игрушки приносили. Игрушки нужны были для того, чтобы ребенок не плакал, попадая к врачу. А врачи там были... Высочайшего класса там были врачи. А врач... Врач – это не профессия. Врач – это даже не призвание. Я вырос среди врачей, и я думаю, что врач – это судьба. Судьба! Медицине нельзя научиться. Нет, конечно, можно научиться каким-то навыкам. Но если ты генно не врач, то настоящим врачом не будешь.
Так получилось, что в детской поликлинике на Самарской, 89, было очень много людей с таким вот особенным даром. И среди врачей, и среди медсестер, и среди санитарок. И они все души не чаяли в детях. Просто души не чаяли. Они растворялись в детях, вот эти люди в белых халатах. И санитарки, и медсестры, и врачи.
Во время войны были карточки. Но детям давали дополнительное питание. Называлось это УДП – усиленное дополнительное питание. Мы тоже с братом его получали. Булочка. Маленькая, очень маленькая булочка. Сейчас скажу, как они ее называли. Врачи. «УДП – это «не усиленное дополнительное питание», это «умрешь днем позже», – говорили они и хохотали. И устраивали детям елки. И дарили подарки. И своим, и чужим – тем, которых приводили к ним лечиться.
Дети любят подарки. Они это хорошо знали. Все, кто работал в детской поликлинике № 1. Какие подарки, если война? Если карточки? Если усиленное питание это – крошечная булочка? А вот какие.
Ночами шились из марли мешочки – марля у них была. Марля была, а краски, чтобы покрасить эти мешки, не было. Краски не было, но был акрихин. Вот акрихином эти мешочки и красили.
Мешочки красились, и в эти мешочки помещались орехи. Два грецких ореха в мешочек и один мандарин. Все это покупалось на базаре. Врачами, медсестрами, санитарками. За огромные деньги. За свои. Покупалось, складывалось в мешочки и дарилось детям. И своим, и тем, кто приходил в поликлинику номер один лечиться. Подарки очень нравились детям, и лечиться они приходили сюда с удовольствием.
В поликлинику номер один дети приходили с удовольствием. Даже самые маленькие. А поликлиника – это ведь уколы. И там берут кровь. И мазок из зева. И ребенок, конечно, не хочет рот открывать. А игрушка? А подарок? А елка? А знаменитый самарский художник Подбельский, который разрисовал в поликлинике стены? Именно там, в поликлинике номер один, я впервые увидел у Лукоморья кота, который ходит по цепи кругом. Пушкинского кота из «Руслана и Людмилы»...
Главный врач поликлиники, главный врач, которую я помню с самого своего раннего детства – Зинаида Денисовна Петровская. Она была очень строгим главным врачом. Очень строгим главным врачом и необыкновенной доброты человеком. К детям, которые приходили в поликлинику, и к людям, которые в ней работали, она была добра необыкновенно.
Потом там были другие главные врачи. Ситникова, Владимирова, Маргарита Васильевна Грачева... Но так всегда получалось, что это были именно те люди, которые только и нужны детской поликлинике. Вот этому дому на Самарской, 89. Вот этим вот детям.
Знаете, как надо писать книжки для детей? Так же, как для взрослых, только лучше. Вот и с лечением то же самое. Лечить детей надо так же, как взрослых, но только лучше. Именно так и лечили в этом удивительном доме на Самарской, 89. Из года в год. Из десятилетия в десятилетие. Так получалось, что главные врачи собирали вокруг себя людей, которые могли работать только так, а не иначе. Другие там просто не приживались. Думаете, им много платили? Да ничего им не платили! Мизерная зарплата! Что у врача, что у медсестры, что у санитарки. Но вот эти дети, больные дети... Дети для них были главным. А не то, как они сами жили. А жили они тяжело. Что в войну, что в послевоенные годы. Некоторые – прямо в самой поликлинике.
Скажем, Ольга Петровна Терникова. Знаменитый доктор, хирург. Она, пожалуй, была старше всех в поликлинике. Старше всех. Она окончила медицинский факультет Петербургского еще университета. И стала хирургом. Стала хирургом еще до революции, и была уже очень стара. И была одинока. И жить ей было негде. Вот и жила в поликлинике. В комнатке, что ей дали. Разве только она!..
В подвале детской поликлиники была прачечная. И там же в ужасных условиях жили санитарки. И их дети жили там же. Это называлось уплотнение. Так многие жили во время войны. После, конечно, разъехались. Но не сразу.
Там, в подвале, к примеру, жила санитарка тетя Дуся. У нее была дочка. Моложе меня. Лет на пять-восемь. Звали ее Галя. Сейчас это взрослый человек. Кто-то мне сказал, что ее видел недавно – седая, бабушка... А тогда она была ребенком и приходила к маме в лабораторию (к этому времени мама заведовала лабораторией поликлиники). Приходила и приносила ворох своих рисунков. Ворох! Рисовала Галя не переставая. Рисовала, приносила рисунки маме, говорила: «На, повесь над койкой» – и бежала снова в этот свой подвал рисовать. Каждый день мама приносила домой уйму, уйму разрисованных обрывков бумаги. Приносила и говорила, что Галя велела повесить над койкой.
А еще была там, в этой поликлинике, такая доктор Маврина.
И у нее была манера: она всех взрослых, которые приходили с детьми, ругала без конца. Она шла по коридору и кричала на них, будь то отец, бабушка или дедушка. На всех, кто бы ни приходил. Со всеми она разговаривала «на ты» и на всех кричала. Но больше всего претензий у нее было к матерям. Ей всегда нужна была мать для расправы. Она кричала: «Ты уже обошла все огороды?! Ты уже на всех рынках была?! А ты на ребенка своего обращаешь внимание? Или тебе главное вырастить и продать помидоры? А то, что ребенок тяжело болен, что у него огромная температура, на это тебе наплевать?!»
Главврачи ее останавливали: «Ну не надо так, что вы делаете?» Она не унималась: «У ее ребенка температура 38, а я не могу достучаться! Она ушла на базар и неизвест-но, когда вернется!»
Тогда главные врачи шли к родителям и говорили: «Вы на нее не обижайтесь». – «На кого? На Маврину?! Мы на Маврину не обижаемся. Пусть она что хочет нам говорит. Такого врача нам не найти. Мы знаем, что она любит наших детей даже больше, чем мы». И Маврина продолжала работать.
Однажды Гринберга (о Гринберге, Самуиле Абрамовиче Гринберге, знаменитом детском враче, я рассказывал) попросили посмотреть больного ребенка. Он говорит: «А Маврина его смотрела?» – «Да, Маврина его смотрела, но мы хотим, чтобы вы посмотрели». Он: «Если ребенка смотрела Маврина, то мне там делать нечего».
А вот еще удивительный характер. Доктор Беньков-ская. Году в 51-м появилась в поликлинике на Самарской. Полина Григорьевна Беньковская. Психиатр. Женщина необыкновенной красоты. Устроилась на работу и сразу пришла к нам домой – мы жили рядом. Пришла и сказала, что скоро будет праздник, и ей очень нужен Чехов. Книжка Чехова. Она будет ставить его «Хирургию». Будет ставить и будет в спектакле играть.
Молодая, необыкновенной красоты, с карими глазами. Посмотрит ими на больного ребенка и вылечит сразу. Умерла недавно – была уже старым человеком. Стоял возле гроба и вспоминал, как пришла к нам домой. Чехов ей нужен. «Хирургия». Ставить...
Зоя Михайловна Челнокова… Зоя Михайловна Челнокова была медсестрой кабинета «Ухо, горло, нос». Ее сына Сережу в Тольятти многие знают. Врач медсанчасти ВАЗа, нейрохирург, краевед... И вот Челнокова Зоя Михайловна, медсестра кабинета «Ухо, горло, нос», пришла как-то к нам и, хохоча, рассказывает. Врач ее кабинета, закончив прием, пошла в магазин на углу Льва Толстого и Самарской, его все так и называли – Угловой. Зашла в магазин, и все заулыбались и пропустили ее без очереди. Потом она села в троллейбус.
Там тоже – улыбки, и сразу уступают ей место. Она никак не может понять, в чем дело. Но, выйдя из троллейбуса, заходит в хлебный – история повторяется. А ей еще шляпу нужно купить. Она – в магазин шляп, а там зеркало. Взглянула и обомлела – зеркало со своего лба, зеркало отоларинголога она снять позабыла. Так и шла с зеркалом на лбу по городу. И все улыбаются, и пропускают без очереди, и уступают места, но ни слова про то, что у нее на лбу. А зачем? Самара!
Смешного много в жизни. А сколько трагического.
За мамой прибежали. Всегда прибегали, когда в поликлинике никого не было. Мы же жили через дом. Прибегали по любому поводу – неважно, что она врач-лаборант.
Прибежали и в тот день. Прибежала тетя Паша, сторожиха, и говорит: «В поликлинику идите, там очень доктора просят». Мама ушла и вернулась сама не своя. Что произошло? Ребенок новорожденный, только что принесенный из роддома (ну, скажем, пять-шесть-семь дней назад) туго перепеленатый в люльке плетеной лежит. А холодно – 7 ноября. И они включили плитку электрическую. Но квартира – коммунальная, счетчик общий, и плитку надо прятать от соседей, иначе за электричество придется больше платить.
Ну, они и спрятали включенную плитку под люльку. А сами напились. 7 ноября, и у них еще свадьба в этот день. Чего напились? А денатурки. Чего еще можно было в войну напиться. Напились, вывернули шубы мехом наружу, надели их и ходили, улюлюкая, по Самар-ской улице и по Льва Толстого. А плитка... А плитка стояла под этой плетеной люлькой, в которой лежал новорожденный. Кусок угля! Вот что они нашли дома. И с этим углем, протрезвев, явились в детскую поликлинику...
Участковый врач Тепловодская. Пришла с вызова и чуть не плачет. Позвонили в регистратуру, сказали, ребенок очень плох – высокая температура, она и помчалась по вызову.
Она в этой поликлинике десятки лет проработала участковым врачом, Тепловодская. Десятки лет вот по таким вот вызовам бегала. Машины? Какие?! Только пешком. Пешком, а участки – от Льва Толстого до Хлебной площади. Ну и тут мчится как сумасшедшая – тяжело больной ребенок, маленький, лет шести, открывает ей дверь. Она ему: «Почему ты вскочил? Тебе нельзя – у тебя высокая температура!» Он говорит: «У меня температура нормальная. Я себя хорошо чувствую – мама болеет. Идемте». И ведет доктора к матери. «Видите ли, доктор, – говорит та Тепловодской, – из взрослой поликлиники так быстро не придут, а вы к ребенку моментально придете, поэтому я вас и вызвала. Посмотрите меня». И она посмотрела, хотя могла не смотреть.
А спустить, напившись, на врача собак? А не впустить врача, сколько бы она ни стучала? А обматерить? Они часто, часто в слезах возвращались с вызовов, эти врачи.
Хирургический кабинет, ее фамилия – Дабижа. Она старый человек, и медсестра в хирургическом кабинете. А у меня мама – в лаборатории. И я в ней тоже, можно сказать, живу, в этой детской поликлинике номер один. И я, и брат. Мы тут – свои. Нас все тут знают, и мы знаем всех. И если разбита коленка, к маме в лабораторию не идем, идем сразу к Дабиже. Дабижа возьмет и обязательно коленку перевяжет. И палец, если надо, перевяжет, и плечо. Обязательно. И так, как не перевяжет никто.
Никто! Когда мама дома вдруг перевязывала и спрашивала: «Ну как? Хорошо я тебе перевязала? Повязка держится крепко?» – я говорил: «Очень хорошо, но Дабижа лучше».
Мастерство необыкновенное!
Александра Ивановна Антимонова. Нет, Александра Ивановна была Антимоновой до выхода замуж. А когда она вышла замуж, то стала носить фамилию Троцкая. Вы себе не представляете, сколько у нее мучений было с этой фамилией. Сколько мучений было с этой фамилией у ее мужа. Он нигде не мог доказать, что это его настоящая фамилия – Троцкий, а у того, о котором так беспокоились власти, который вызывал у них гнев, это была не фамилия, а псевдоним. «Он же Бронштейн, – ходил и объяснял всем муж Александры Ивановны. – Почему нет претензий к шахматисту Бронштейну? Почему претензии ко мне и к моей жене?»
А вы думаете, Зоя Михайловна, о которой я рассказывал, не настрадалась с фамилией Тилли? С фамилией мужа, которую носит ее сын. Сама-то она Челнокова, а сын – Тилли. Немецкая фамилия, а идет война. С немцами. Настрадалась тоже. Необыкновенно. Зоя Михайловна Челнокова...
В 58-м и в 59-м годах мы с Александрой Ивановной, к слову, работали в пионерском лагере. Я учился в педагогическом институте, и у нас была такая практика – летом работать в пионерских лагерях. Так вот мы с Борей Свойским и с другими ребятами несколько лет работали на Студеном овраге, в пионерском лагере имени Калинина, и медсестрой у нас там была Александра Ивановна.
Когда Александра Ивановна устроилась медсестрой в наш лагерь, там думали – ерунда. Ну, медсестра и медсестра. Как все ошибались! Она требовала... Она ничего не просила... Она требовала, чтобы питание в лагере было очень хорошим. Чтобы все дети съедали все, что им дают. Она требовала, а не врач! Если детей вели купаться на Волгу, Александра Ивановна первая бросалась в воду, узнать, не простынут ли в ней дети. Она вместе с вожатыми, вместе с детьми ходила по палатам и проверяла, чисто ли там. В руке у нее всегда был кусок ваты, и она с помощью ваты проверяла, чистые ли полы.
Наш лагерь был от профсоюза строителей. Так вот, строители, шефы этого лагеря, каждую смену спрашивали: «Александра Ивановна будет работать?» Они на нее буквально молились. Молились! А она молилась только одному богу – Ребенку. Его здоровью. Она была вот с той выучкой, которую ей привили, которую ей вбили в голову в этом доме на Самарской, 89, вот в этой вот детской поликлинике №1. Она – Александра Ивановна Троцкая, до замужества – Антимонова.
Александра Ивановна... Но я многих врачей, а особенно медсестер, лаборанток, звал просто по имени. Я же пришел к ним ребенком.
И они были многие молоды, очень молоды, я и звал их по имени. Потом я рос, а медсестры и лаборантки старели, но я продолжал звать их по имени. Это многих удивляло. «Почему он с вами на «ты»? Почему называет вас по имени?» – спрашивали. «А почему, – отвечали они, – он должен называть нас иначе? Он помнит нас совсем молодыми. Девочками».
Девочками. Совсем девочками они приходили работать в детскую поликлинику номер один и оставались в ней очень надолго. Пришла туда такая Дора Концевая. Так я ее и звал – Дора. Потом она стала старшей медсестрой, потом она вышла замуж, взяла фамилию мужа и стала Емельяновой, Дорой Степановной Емельяновой. А я ее все равно звал Дорой. А потом узнал, что она пришла в поликлинику сразу после войны. Она сначала прошла всю войну медсестрой, а в 45-м пришла работать с детьми. И как-то, на 40-летие Победы, кажется, мама мне говорит: «Дора Степановна очень расстроена». Она ходила в наш проф-союз медицинских работников. Ей должны были как участнице войны дать путевку в санаторий, но сказали, что она опоздала. Надо было прийти раньше. Путевок больше нет».
Я пошел в этот профсоюз. «Где она была раньше?!» – начали возмущаться там. «На войне, на войне она была раньше, – сказал я им. Я их всех собрал, я им быстро объяснил, кому они отказали».
Путевку ей дали. Уж как она была мне благодарна! А я не знал, куда деться от ее благодарности. «Это мы, мы должны быть тебе благодарны! Каждый из нас, и все мы вместе взятые. До конца своей жизни!» – говорил я ей.
Они мне были родными людьми. Просто родными людьми. Все, кто работал на Самарской, 89. Нет, они были родными для всего нашего города. Просто для всего города.
Лаборанты детской поликлиники... Тамара Бирюкова, Фиса, или, например, Соня. Или знаменитая лаборантка, строгая, высокая, симпатичная Александра Васильевна Шталь. Их нет, нет уже никого... Вот этих прекрасных женщин, высоких специалистов, которые работали вместе с мамой в лаборатории.
А что такое ребенку приходить в лабораторию? Я сейчас расскажу. Приходить в лабораторию – это значит сдавать кровь. Это значит открывать рот для того, чтобы у тебя взяли мазок из зева. А ребенок не хочет. А почему он должен хотеть? Ему три года! Открыть рот? А туда палкой полезут! Дать пальчик? А его обязательно уколют! А зачем? Ребенок не хочет. И его можно понять.
Так вот, эти лаборантки, о которых я рассказываю, все, все умели ребенка уговорить. Чтобы открыл рот, дал уколоть пальчик. Потом пришли другие. Уже не умели или умели хуже. Уже начинали кричать на родителей и выговаривать, что те неправильно воспитывают детей... Не умели, но мама там все еще работала, и когда справиться с ребенком не могли, звали маму.
«Бронислава Давыдовна, она не хочет даже шубку снимать. Не хочет! Слышите, какой крик?» И вот теперь несколько рассказов от мамы.
Когда мама приходила домой, я ей говорил: «Ну, рассказывай, что было сегодня?» И она хохотала, и рассказывала, и рассказывала... Так вот, про эту шубку.
«Привели, – говорит, – сегодня маленькую девочку. У нее нужно взять кровь из пальчика, а она не хочет. Даже варежки снимать не собирается. Плачет, хочет уйти домой».
«Кто, – говорю, – тебе сказал, что у тебя собираются брать кровь? Мы и не собираемся у тебя брать кровь. Нам это и не нужно. Мы просто варежки твои хотим рассмотреть. Очень они у тебя красивые. Покажешь? И та начинает показывать варежки. И чтобы лучше было видно, снимает.
«А ты и шубку тоже сними, и я посмотрю, какая у тебя шубка. А пока я ее буду смотреть, ты скажешь, есть ли у тебя дача».
«Есть. На Волге», – говорит ребенок. «А ты, – спрашиваю, – летом бываешь на этой даче?» Она говорит: «Бываю». – «А скажи, пожалуйста, а у вас на даче деревья растут?» – «Растут, – говорит. – У нас там много деревьев. Вот когда будет лето, я опять поеду на дачу, у нас там растет огромная яблоня, я на эту яблоню снова залезу и буду ее трясти, и с нее полетит малина. – «С нее полетит малина? А комары есть у вас на даче?» – продолжает мама разговор. «Есть. У нас там озеро, и у нас там всегда очень много комаров». – «Они тебя кусают?» – спрашивает мама. «Еще как кусают!» – «И в пальчик тоже?» – «И в пальчик». – «А хочешь, чтобы сейчас наступило лето, и комарик снова, как летом, укусил тебе пальчик?» И она говорит: «Хочу!» И протягивает ручонку. Лаборантка рядом. Оп! и укол. Она говорит: «Кровь!» – «Так это от комарика. От комарика, не бойся. Это же как будто летом на даче». – «А-а-а», – говорит крошечный ребенок. И не плачет.
«Бронислава Давыдовна, это вот так с каждым?» – «Обязательно с каждым! Обязательно!» – «Так мы же не успеем у всех взять кровь». – «Задержитесь. Тогда вы задержитесь здесь и будете брать кровь до тех пор, пока не возьмете у всех».
«Приходит, – рассказывает мама, – другая специалистка, и тоже проблема: даже шапки не хочет снять». – «Откуда она у тебя? – спрашивают ребенка про шапку. «Мама купила». – «И шубку?» – «И шубку». – «Какая у тебя хорошая мама». «Это я ее такую выродила», – говорит ребенок и снимает и шубку, и шапку. Вся лаборатория собралась, все рассматривают и хвалят маму ребенка. У ребенка прекрасное, прекрасное настроение. Она уже сняла шубку и шапку и сейчас сядет на стул и позволит взять кровь. Настроение у нее прекрасное. Ей совсем не страшно! Как добиться этого? Детский врач должен уметь. И должен не считаться со своим временем. Другому в детской поликлинике работать нельзя. Ни в коем случае!
Но снова к войне. Лаборантка Мария Павловна Зайцева. Она опаздывает на работу. Опаздывает, а она очень нужна. Наконец приходит, просит извинения, что опоздала, но счастлива необыкновенно. В чем дело? А дело в том, что она была в Струковском саду. Зачем она туда ходила? За тем же, за чем туда ходили во время войны все жители города. В Струковском саду давали обеды. И люди приходили туда с судками и выстраивались в очереди по районам. Там давали суп, давали второе... Мария Павловна Зайцева в этот раз долго, как никогда долго, стояла в очереди, но зато ей досталось супа на две ложки больше, чем доставалось обычно. На целых две! И она счастлива. Необыкновенно счастлива. Ведь у нее двое детей. У нее дочь, у нее сын, их надо кормить.
Опоздала, конечно, опоздала. Но теперь не уйдет до тех пор, пока не выполнит всю работу. Всю!
Санитарки... Тетя Настя Перфильева, тетя Панна... Или, например, Мария Васильевна Кузнецова, многие годы и в войну, и после войны работавшая в хирургическом кабинете...
Дрова. Дрова – это тоже была их забота. Надо было вылавливать бревна из Волги. Детская поликлиника вылавливала и дрова. А еще на женщинах были огороды. Однажды мама рассказала, и потом часто вспоминала историю про то, как одна врач, ее фамилию я не помню, опоздала к поезду. Огороды поликлинике давали в Липягах, туда надо было ехать поездом, и каждый раз они ждали друг друга, чтобы всем вместе сесть в один вагон. А вот та врач не пришла. Ее ждали, ждали, да так без нее и уехали. Она их уже на огородах нашла. «Почему, – спросили ее, – опоздала?» – «Не буду рассказывать!» Но все-таки, хохоча, рассказала. Оказывается, накануне по карточкам дали финики.
А она финики очень любила и, конечно, взяла. Попробовала (жила одна, муж был на фронте), завернула в бумагу, положила на стол, что стоял возле кровати, и легла спать. Но уснуть не могла – финики были рядом. Она поднялась, съела один-два и снова легла. Но вскоре снова встала и съела два финика. Потом вставала к финикам еще и еще. Наконец поставила стул на стол, влезла на этот стул и спрятала финики за гардину, чтобы не искушали. Но уснуть все равно не могла. Встала, влезла на стол, на стул, доела финики и только тут уснула, а было часов уже, наверное, пять. Ну и опоздала, конечно, на поезд. Опоздала...
Война! Она была голодным человеком, эта врач. А тут финики дали. Финики, которые она так любила. Пока не доела, не успокоилась. Ну и приехала другим поездом. И потом еще шла до огородов пешком. А это десять километров. Но она была счастлива. И всё финики, финики вспоминала.
Война. Куйбышев – столица эвакуации. В Куйбышеве члены правительства, послы, знаменитые артисты. И многие, многие с детьми. Кто же их лечил? А вот эти вот доктора, медсестры, о которых я рассказываю.
Думаете, они не ходили на железную дорогу, не встречали эвакуированных? Встречали и сразу же везли к себе – очень много больных было среди эвакуированных. Часто эвакуированные держали путь дальше на Восток, но были настолько слабы, что их снимали с поездов. И когда мы говорим, скольких наш город спас, скольких он выпестовал в годы войны, мы говорим и о них – врачах, медсестрах, санитарках первой детской поликлиники, которые выхаживали снятых с поездов ослабленных детей.
Наша студия кинохроники сняла когда-то фильм «Сочи-ните песню». Режиссер этого фильма – ленинградский кинодокументалист Миша Серебренников. Нет уже Миши Серебренникова. Он умер. В 1980-м году. Один из самых известных ленинградских документалистов. Так вот, он снял этот фильм. Фильм хороший, но сейчас – не о фильме.
Я – в Ленинграде. В командировке на Ленинградской студии документальных фильмов. Миша мне говорит: «Не хочешь пойти в Мариинский театр, там вечер балета?» А у Миши жена – знаменитая балерина Сизова, и она в вечере этом участвует. «С удовольствием, – говорю, – пойду». Он мне дал пригласительный билет и сказал: «Только знаешь, сидеть ты будешь не со мной, а в другом месте. Рядом с мамой моей». Пришли, он меня представляет своей маме. Сели, она говорит: «Миша сказал, что вы из Куйбышева. Знаете, вы очень хороший человек». – «Это, – спрашиваю, – почему же?» – «А все, кто живет в Куйбышеве, – говорит эта старая женщина, – хорошие, очень хорошие люди. И город ваш – прекрасный город. Вам Миша не рассказывал? Мы ведь были у вас во время войны. Мы должны были ехать дальше Куйбышева, но у Миши была дистрофия, он начал умирать, и нас с поезда сняли. В медпункте железнодорожного вокзала сказали, что он не жилец.
Но решили все-таки попробовать оставить его на этом свете. И мы попали в детскую поликлинику где-то на Самарской улице. Есть у вас такая улица?» Я говорю: «Есть». – «Вот там его спасли. Потихонечку, потихонечку – и спасли. Он пришел в себя. Я ему всегда говорила: «Мы должны с тобой молиться на этот город и на этих врачей. Вдруг он ко мне приходит и говорит: «Мама, мне на Куйбышевской студии кинохроники предлагают снять картину. Написать сценарий и быть режиссером». Я Мише сказала: «Обязательно поезжай в Куйбышев и обязательно картину сними. Любую сними, Мишенька, – сказала я ему. – И не бери со студии денег».
Лаборатория, в которой работала моя мама, – это была отдельная семья в этой огромной семье – детской поликлинике номер один. Некоторые лаборантки потом поступили в мединститут, стали врачами. Такая Клава Шумакова. Или, скажем, Алла Смолина. Они закончили мединститут, стали врачами, но продолжали работать в лаборатории. Они были влюблены в это свое дело.
А сегодня там просто беда – нет лаборатории. Она многие десятилетия уже закрыта. Там обвалился пол, ремонтировать не на что.
Где лаборатория? На Молодогвардейской. Детская поликлиника потом попала в лечобъединение. Была объединена с детской инфекционной больницей на Молодогвардейской улице, и мама некоторое время работала в общей лаборатории на Молодогвардейской.
Еще один рассказ от мамы.
Инфекционная больница находилась в одном конце здания на Молодогвардейской, а лаборатория – в другом. И вдруг перед мамой маленький ребенок. Прошел через все здание, никто его не остановил, и вот он перед ней, и сразу же приступает к делу. Говорит маме: «Вовка – дуляк!» – «Это почему же, – спрашивает она, – Вовка – дурак?» – «А зачем он мне фиг показал?» – «Как это так – фиг?» – спрашивает мама. «А вот так, – говорит малыш. – Белем этот палец, кладем на него этот палец, а свельху – этот палец. И будет фиг». Быстренько познакомил маму с тем, что такое фиг, раз она не знает.
А вот еще одна история, из тех, что рассказывала мне мама.
15-я школа на Куйбышевской улице. Приходит мама и говорит: «Там – гепатит. Школу закрыли, позвонили нам: срочно у всей школы взять кровь!» Снимается вся лаборатория, лаборанты мчатся на Куйбышевскую. Садятся в большом зале за столы, к ним выстраивается вся школа, начиная с 1 класса.
«Первый класс, – рассказывает мама, – кровь сдавать не хочет. Дети поднимают страшный скандал, и учительница ничего не может сделать. Дети говорят, что у них нельзя брать кровь, что это очень больно... И вдруг маленькая девчушка начинает одноклассников убеждать, что это ерунда – сдавать кровь. У нее сто раз брали. Совсем не больно. Ходит меж детьми: девчонок успокаивает, мальчишек стыдит... И они, в результате, все сдают кровь. Все. А учительница стоит рядом и выкликивает их по журналу. Одного, другого, двадцатого… И называет фамилию той девочки. Фамилия у нее на одну из последних букв алфавита. И девчушка попадает к маме. И вот эта девочка, крошечная девочка, приблизив к маме глаза, полные слез, тихонечко, чтоб не услышал никто, спрашивает: «Тетя, скажите, а это не больно – брать кровь? У меня никогда, никогда еще не брали».
Какой высокий человек! Высочайший!А ведь кроха, совсем кроха! Годы, многие годы прошли – забыть не могу.
А что такое сегодня старый врач перед экраном телевизора, вы знаете? Я вам могу рассказать. Я вам могу рассказать, что такое врач детской поликлиники перед экраном телевизора.
Мама (ей уже много лет было, и она видела неважно) сидит как-то перед телевизором и говорит: «Слушай, вот это кто сейчас на экране? Кто?» Я говорю: «Это Виталий Добрусин, ведет передачу». – «Виталий Добрусин? Смотри-ка: совсем уже взрослый». – «Ты его знаешь?» – спрашиваю. – «Виталика Добрусина? Его мама у нас медсестрой работала. У Полины Григорьевны Беньковской. Это мой старый друг, Виталик Добрусин. Он ко мне часто в лабораторию заезжал. На трехколесном велосипеде».
Идет время, вдруг она мне: «Это концерт? А кто дирижирует? Мне кажется знакомым лицо». Я говорю: «Это главный дирижер нашей филармонии – Михаил Щербаков». Она поднимается с дивана, подходит к телевизору: «Щербаков? Мишенька? Я его хорошо знаю. Он ко мне со своей мамой часто в лабораторию приходил».
Михаил Щербаков, Виталий Добрусин... Для врача детской поликлиники на Самарской, 89 – это маленькие дети. И они навсегда ими остались. Навсегда.
Я Виталию Добрусину рассказывал эту историю. Он хохотал необыкновенно. «Бронислава Давыдовна? Да, я ее помню – не раз бывал у нее в лаборатории».
Теперь лаборатории на Самарской, 89 нет. Закрыта. И это плохо. Почему? Мне в свое время врачи объяснили, почему. И мама объясняла, и Серафима Рафаиловна Папернова объясняла. У Серафимы Рафаиловны Паперновой в этой же поликлинике племянница работала – Елизавета Иосифовна. И все говорили «старая Папернова» про Серафиму Рафаиловну и «молодая Папернова» про племянницу. С «молодой» Паперновой я недавно встретился. Ей 85 лет. Говорю: «Как же так – восемьдесят пять? Вы же молодая Папернова?» Она хохочет...
Так вот, они мне объяснили, почему важно, чтобы лаборатория была в детской поликлинике. Очень часто ведь надо кровь у ребенка взять моментально. Моментально провести анализ и показать его лечащему врачу. Может быть, ребенка надо срочно госпитализировать. Потеря времени в случае с маленьким ребенком ужасна. Ее нельзя допускать.
Но лаборатории в поликлинике на Самарской, 89 нет.
Многие из тех, кто в этой поликлинике лечился, уехали из Старого города. Живут на Безымянке, в микрорайонах, но свою детскую поликлинику не забывают.
Они все ее помнят. Все! ТЮЗ помнят и поликлинику тоже помнят. И тех, кто работал в ней, когда они были детьми.
Их уже нет почти никого из тех, о ком я рассказывал. Нет.
Стараюсь не ходить по этому кварталу. Стараюсь не ходить мимо дома, в котором жил, мимо вот этой детской поликлиники... Тяжело. Но когда попадаю туда, то всегда вспоминаю их всех, кто работал вместе с мамой. И Владимирову (ее муж Владимиров был известный в городе хирург), и Ситникову, и Маргариту Васильевну Грачеву, и участкового врача Тепловодскую...
Как-то еду на троллейбусе по Волжскому проспекту, поздно – часов в 11 вечера, и вдруг она – Тепловодская. «Откуда, – спрашиваю, – вы?» – «Ребенок, – говорит, – тяжелый. Была у него...»
Тепловодская… Ольгу Петровну Олещенко часто вспоминаю. Войну всю прошла. Медсестрой. Как Дора Концевая. Потом стала врачом. Наш оператор Ким Степанов снял о ней однажды сюжет для киножурнала. Он назывался «Тетя Оля»...
В регистратуре, а все в поликлиниках начинается с регистратуры, работает Коршунова Екатерина Ивановна. Это ее мама Кузнецова Мария Васильевна была вечной санитаркой хирургического кабинета. Мама была санитаркой, дочь заведует регистратурой... А когда-то в регистратуре работала Рунина Панна, работала Кувшинова Вален-тина Евгеньевна. Вот их вспоминаю тоже. Иду по Самар-ской, а они словно все собрались перед входом в поликлинику. Ослепительный доктор Хана Исааковна. Коган – мать Исайя Фишгойта. Стоят, улыбаются. Валя Луцева, медсестра, Тося Крутеева, тетя Поля Бакулина, санитарка...
У меня брат в этой поликлинике тридцать четыре года проработал. В регистратуре. А сейчас там – Катя. Екатерина Ивановна. Она возьмет, скорее всего, трубку, если вы туда позвоните. Номер? Нет, номера я вам не скажу. Помню десятки дат. Не могу запомнить ни одного телефона. И не могу понять, почему. Почему хорошо запоминаю даты, запоминаю события, а вот номера телефона запомнить не могу.
Нет, нынешнего номера детской поликлиники на Самарской, 89 я не знаю. Но я отлично знаю номер телефона этой поликлиники в годы войны. Я никогда не звонил по этому номеру. Но он все время звучал в сороковые на первом этаже дома на Самарской, 89. В регистратуре детской поликлиники. Это один из немногих, очень немногих телефонных номеров, которые я помню. Он трехзначный – 6-44.
Вот по этому номеру надо было в годы войны в нашем городе позвонить, чтобы тебя прижали к груди, поставили на ноги, вылечили, не дали тебе умереть. Вот по этому телефону – 6-44.
«Волжская коммуна», 29, 30 июня и 1 июля 2006 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: