05 июня 2008 09:17
Автор: Борис Кожин, Светлана Внукова (г.Самара)
Василий Павлович Финкельштейн, или День учителя
Вот и лето прошло. Осень. Об осени в Самаре попозже, а сейчас только об одном осеннем дне. О Дне учителя.
А когда, когда в нашей стране отмечают День учителя? Вот вопрос на засыпку. На этот вопрос ответить никто не может. Поверьте мне: когда отмечается День учителя, в нашей стране не знает никто. Я спрашивал учителей. Тех, кто давно на пенсии. Кто сейчас работает. Толком не знает никто. Одни говорят, что в первое воскресенье октября. Другие говорят: во второе. Третьи: всегда пятого октября.
Я к кому только с этим вопросом ни обращался. К своим приятелям, с которыми окончил пединститут и которые по сорок лет работают в школе, – не знают. Недавно ездил в Оренбург. Пришел там в газету. Называется «Оренбург-ская неделя». – «Поди готовитесь ко Дню учителя?» – «Да мы бы с удовольствием, Борис Александрович, да вот только не знаем, когда он, этот день».
Вообще-то мы хорошо знаем, когда у нас в стране празд-ник той или другой профессии. Ну, скажем, мы хорошо знаем, что День строителя – это всегда второе воскресенье августа. А скажем, День железнодорожника – это первое воскресенье августа. А открывает череду всех этих дней День геолога. День геолога – это первое воскресенье апреля. А если вас спросят, когда День медицинского работника, то вы, будучи внимательным человеком, скажете: в третье воскресенье июня. А если вы невнимательны, то прежде, чем сказать, посмотрите в отрывной календарь. Общий отрывной календарь, а не в тот, где рецепты, и не в лунный. В обычный, где все такие праздники отмечены. Ну, например, День кино, который у нас 27 августа. Единственный, может быть, праздничный день, прикрепленный к определенной дате. А все остальные – по воскресеньям.
Вот и День учителя был назначен, я это очень хорошо помню, в первое воскресенье октября. Объявлен неожиданно вдруг в нашей стране. Шли шестидесятые годы. Я был тогда в Москве и встретился там с одной своей бывшей учительницей. Я о ней рассказывал, когда рассказывал о школе. Элеонора Григорьевна Волчек. Лейтман – ее фамилия девичья. Мы ее знали как Лейтман. Роскошный преподаватель. Так вот, встретились мы с ней в Москве, и я ей говорю: «С Днем учителя вас! Только что по радио объявили: сегодня первый раз – День учителя». Она расхохоталась. Она только что приехала из Ленинграда на один день в Москву.
Она в Ленинграде работала в школе и сказала мне, что их предупредили, что что-то всех учителей ждет. Всех до одного. И они решили, что подымут зарплату. И с нетерпением этого ждали. И вдруг объявляют: День учителя. «А мы, – рассказывает она, – собрались как раз все, и меня попросили сказать несколько слов по этому поводу. А я прочла стихотворение, которое только что написала». Она и мне его прочла. Помню, правда, только начало: «Мы долго и мучительно ждали День учителя».
Ну вот. А потом, потом было принято решение, может быть, даже Организацией Объединенных Наций, может быть, ЮНЕСКО, я не знаю, кем точно, но очень высоко и совсем не в нашей стране, отмечать Международный день учителя.
Международный день учителя отмечается не в первое воскресенье октября. Но тоже в октябре. И, кажется, в определенный день. Кажется, пятого октября. Вот тут-то нас и затирает, как говорил Райкин. То ли надо отмечать День учителя в первое воскресенье октября, как положено было в нашей стране, то ли все-таки его надо отмечать пятого октября, когда отмечается, как мне кажется, Международный день учителя. Вот откуда путаница. И где бы кого бы я ни спросил (а я каждый год это делаю, потому что это концертный номер), когда будет День учителя, никто толком не знает. Знают только то, что день, когда учителя отмечают свой профессиональный праздник, в октябре. В октябре.
Но наш сегодняшний разговор не об учителях. А об одном учителе. О самарском учителе Василии Павловиче Финкельштейне.
О Василии Павловиче Финкельштейне я упоминал несколько месяцев назад. В рассказе о школе был эпизод о том, как учителю Финкельштейну давали квартиру. Ну вот, а теперь о самом учителе Финкельштейне.
Начну с того, что о нем написано в четвертом томе энциклопедии Самарского края.
«Финкельштейн Василий Павлович. Родился в 1908 году, скончался в 1980-м, в августе. Литературовед, педагог, Заслуженный учитель РСФСР. Родился в Моршанске. После окончания филологического факультета Саратов-ского университета в 1930 году приехал в Самару. Преподавал в школах №15 и №12. В 1939 году организовал и возглавил школу юного филолога в городском Дворце пионеров, в которой работал до конца жизни.
Деятельность Финкельштейна была направлена на создание раскрепощенной и интеллектуально насыщенной атмосферы, в которой происходило личностное и творческое становление участников кружка. Среди тех, кто занимался в школе под руководством Финкельштейна, – Боголюбова, Лазарев, Хайкин, Скобелев, Гиршман, Городисский, Свойский, Кожин, Добрусин и многие другие».
Как-то так запутанно, запутанно немножко, когда речь идет о том, на что была направлена деятельность Финкельштейна, а все остальное не вызывает сомнений. Не вызывает, но я расскажу о Василии Павловиче Финкельштейне по-своему. По-своему и подробней.
Финкельштейна я знал много лет. Он жил, жил рядом со мной. Совсем рядом со мной. Я вот рассказывал о своем дворе на углу Самарской и Некрасовской. А он жил в пяти минутах ходьбы от меня. На углу Садовой и Льва Толстого. Тут мы с ним и познакомились. Мама меня с ним (она его знала) познакомила. Мальчишкой еще я был совсем.
Он жил в подвале. В глубоком таком подвале жил со своей женой и тремя детьми. Всех его детей я хорошо знал. У него была дочь Мара и два сына – Миша и Павлик.
Что представлял собой Василий Павлович Финкель-штейн? Его портрет из домашнего альбома Миши, Михаила Васильевича Финкельштейна, напечатан в этой энциклопедии. Прекрасный портрет, но я и портрет нарисую по-своему.
Василий Павлович Финкельштейн – это такая фигура в очках. Всегда в очках – он был близорук. Он был невысокого роста, с такими залысинами. И шел всегда по улице очень медленно. Он не торопился, Финкельштейн Василий Павлович, передвигаясь в своем длинном пальто (обычно очень старом), если это была осень, или зима, или ранняя весна. Или в костюме, обычном костюме, но всегда при галстуке. Медленно. Он не мог двигаться быстро. Самара этого ему не позволяла. Его постоянно останавливали. Все. Буквально все, кто встречался ему по пути. Останавливали. Разговаривали. И мне совершенно не понятно, как ему удавалось своевременно добираться до школы. Выходил, что ли, он в шесть утра?
Почему его все останавливали? Потому что его знали все. И он всех знал. Почему он знал всех и все знали его? Да потому что он всех учил, и все у него учились.
Что такое пятнадцатая школа? Та, что на Куйбышев-ской между Некрасовской и Льва Толстого. Та, на которой мемориальная доска, связанная с Владимиром Ильичём Лениным, его борьбой с народниками. Та, что против музучилища. Это же одна из центральных школ города.
И что такое двенадцатая школа? Еще одна центральная школа. Если к ним добавить 25-ю и 6-ю, то мы получим школы, в которых учился весь город. Не полтора миллиона, народу в те времена в городе было меньше. Ну, скажем, четыреста тысяч. Тоже в общем-то ничего. Так вот, половина жителей четырехсоттысячного города, примерно половина училась у Василия Павловича Финкельштейна. И дети этих людей учились у него же. А также внуки. Учились и любили необыкновенно.
Как, по-вашему, может такой учитель быстро идти по городу? Никогда! Так что он не торопился, Василий Павлович Финкельштейн. Точно так же, как не торопился, идя по городу, скажем, Шебуев, актер нашего драмтеатра. Или Гринберг, знаменитый наш детский врач. Это такие фигуры, которые не могли по городу нашему идти очень быстро, даже если торопились. Город им этого не позволял.
«Василий Павлович Финкельштейн, – написано в энциклопедии, и что совершенно верно, – работал во Дворце пионеров». Сегодня этот Дворец называется как-то иначе, но находится все там же – в доме Наумова, что на Куйбышевской улице против Струковского сада. В знаменитом доме Наумова, одном из лучших зданий нашего города. Я не раз о доме этом рассказывал. Подойти к нему сейчас невозможно. Там идет ремонт. Вот в этом Дворце пионеров и школьников. Семьдесят лет Дворец недавно отметил. То, чем занимаются в нем, сегодня почему-то называют дополнительным образованием. Как будто образование можно разделить на основное и дополнительное…
Так вот, он в этом Дворце уже работал, Василий Павлович Финкельштейн, когда я с ним познакомился. Нет, не в школе филологической, она возникнет потом. А сначала просто в литературном кружке. И я не только познакомился с Василием Павловичем Финкельштейном, но и попал к нему в этот его кружок. Кружок, члены которого собирались за большим круглым столом под красной плюшевой скатертью. Литературный кружок, за стеной которого был другой – драматический, которым руководил Оскар Осипович Марков. Ох, какая тоже фигура! Актер нашего драматического театра, он играл в пьесах Островского и в других классических пьесах. Однако в историю города, в историю Самары вошел, по-моему, все-таки не своими ролями, а вот именно тем, что руководил драматическим кружком.
Литературным руководил Василий Павлович, а Оскар Осипович – драматическим кружком. И многие, многие его ученики потом стали актерами. А многие и не стали актерами. А просто стали людьми. Так же, как ученики Василия Павловича Финкель-штейна. Я о нем, только о нем обещал вам рассказывать. Но вот что-то не получается только о нем. Хочется рассказать и об Оскаре Осиповиче Маркове. Или, скажем, о его жене. Его жену звали Татьяна Ниловна. Писательница, она долгие годы работала библиографом в нашей областной библиотеке. Они очень любили друг друга. Очень. У Самарской студии кинохроники есть о них фильм. По сценарию Гены Шабанова, знаменитого самарского журналиста, я о нем рассказывал как-то. В августе ему исполнилось семьдесят лет. Исполнилось бы, если бы он был жив. В августе…
Так вот, Гена Шабанов пришел к нам на студию и говорит: «Вот сценарий я написал. Называется «Старики». Об Оскаре Осиповиче и Татьяне Ниловне».
Сценарий прекрасный, и Свойский сделал фильм под тем же названием – «Старики». 1987-й шел. Ни Оскара Осиповича, ни Татьяны Ниловны в живых уже не было. Но фильм получился. Щемящий такой… До сих пор помню роскошное интервью, которое дала для этого фильма Галина Михайловна Турунова, ученица Оскара Осиповича. Она потом окончила театральный институт в Москве, работала завлитчастью у нас в оперном. Сейчас преподает на кафедре журналистики в нашем педуниверситете.
Берет всех своих воспитанников и таскает, таскает их по театрам. Она знает, знает, зачем это делает. Она многому научилась у своего учителя – Оскара Осиповича Маркова. Оскара Осиповича Маркова, который вместе с Василием Павловичем Финкельштейном давал в городском Дворце пионеров дополнительное, как бы сейчас сказали, образование.
Занятиями во Дворце дело не ограничивалось. Как правило, после занятий во Дворце кружковцы шли со своими преподавателями ну, скажем, на Волгу. И не обязательно только весной. Но и осенью, и зимой. Или в Струковский сад. Шли и говорили, говорили. Не обязательно о театре. Не обязательно о литературе. Темы вообще были не важны. Важным было то, что тобой четырнадцати-пятнадцатилетним заинтересовались. Тебе протянули руку. Тебя согрели.
Василий Павлович Финкельштейн очень любил эти наши прогулки по городу. А как мы их любили! Так что затягивались они на долгие-долгие часы. Был с нами и сын Василия Павловича. Старший из сыновей – Миша. Он, как и я, ходил в литературный кружок Дворца пионеров. А вот мой сын в этот кружок не ходил…
Помню, Василий Павлович встретил меня, уже совсем взрослого, как-то на Ленинградской, взял за пуговицу (про пуговицу и Василия Павловича – отдельный разговор), взял за пуговицу, прищурился, поправил очки и сказал: «Что-то я понять не могу, почему твой сын не приходит ко мне? Сколько ему лет? В десятом классе? Уже давно бы пора. Сейчас какой у нас месяц? Апрель? Скажи ему, чтобы пришел ко мне в сентябре. А до этого пусть напишет. О ком? Вот о ком. О Блоке и Маяковском. Но не отдельно, а вместе. Ты ему помоги». Пуговица от моего пальто осталась у Василия Павловича в руках, и мы пошли в разные стороны.
Василий Павлович Финкельштейн и пуговицы на костюмах и пальто его знакомых и его воспитанников – это отдельный сюжет. Сюжет для небольшого рассказа.
Рассказываю. Василий Павлович видел плохо, и очки у него были большие. Большие, старые очки. Василий Павлович видел плохо, но воспитанников своих мог разглядеть на другой стороне улицы. И если он их обнаруживал, то обязательно окликал. Обязательно подходил и сразу же брал за пуговицу и в течение всего разговора он эту пуговицу не отпускал. Но это полбеды. Беда была в том, что пуговицу эту он все время вращал. Рассказчик он был прекрасный, голова у него всегда была полна всяких идей, слушать его было безумно интересно. Но даже если ты по какой-то веской причине торопился и сообщал об этом Василию Павловичу, предлагая договорить позже, это не имело для него никакого значения.
Он продолжал вращать твою пуговицу. А если она отрывалась и падала на асфальт, то и это его не смущало: другие же еще были. Он и брался за одну из них и ее начинал вращать. И прощался с тобой лишь после того, как отрывал две-три пуго-вицы.
Историю про Василия Павловича и пуговицы мы рассказывали в качестве хохмы. А это никакая не хохма была. Придешь домой, а пуговиц двух-трех нет. И дома говорят: «Наверное, встретил Василия Павловича Финкельштейна».
Еще Василий Павлович очень любил, встречаясь с теми, кто когда-то посещал его литературный кружок, привлекать их для встреч с новыми воспитанниками. Как-то встретил меня (я тогда учился, кажется, на пятом курсе института) и говорит: «Слушай, а почему бы тебе не прийти к нам и не поговорить с нашими ребятами?» Отказать Василию Павловичу? Никогда в жизни! «Конечно, конечно, приду», – говорю я. – «А чем, – говорит он, – ты вообще-то там, в институте своем, сейчас занимаешься?» – «Ну вот курсовую заканчиваю о Паустовском». – «Вот давай и поговори с ребятами о Паустовском».
У него не было железного плана. У Василия Павловича Финкельштейна, в его кружке, а позже филологической школе. И он не следил за рукоподнимаемостью и за посещаемостью не следил. Зачем? Приходили всегда все. За редким исключением все и всегда. И в разговоре участвовали самым активнейшим образом.
И вот я к нему пришел. Пришел и встретился там с Полугаевским. Он и Полугаевского пригласил. Льва Полугаевского, знаменитого нашего шахматиста, гроссмейстера. И была такая встреча из двух отделений. В первом – студент Кожин о Паустовском, во втором – гроссмейстер Полугаевский о шахматах. О психологии шахмат. Нет, нет – никакой шахматной доски не было. О психологии шахмат. О творчестве и о том, какая разница между наукой и игрой в шахматах. Вот так он все направлял Льва Полугаевского. Тот учился не в 12-й, а в 6-й школе, но Финкельштейн его пригласил. Сразу, как только встретил.
Он мог пригласить кого угодно. И никто ему не отказывал. К работе кружка, а позже филологической школы, он привлекал уйму интереснейших людей. Он умел это делать. У него в его филологической школе работал профессор пединститута Виктор Алексеевич Бочкарев. С ребятами приходил заниматься профессор Роткович Яков Аронович… Нет ни Ротковича, ни Бочкарева. Но встречи с ними, думаю, навсегда запомнили те, кого собирал за круглым под красным плюшем столом Василий Павлович Финкельштейн.
А я, например, никогда не забуду, как к нам в кружок приходила Аннета Басс. Почему-то не указали в энциклопедии, что и она тоже занималась в кружке у Финкель-штейна. «Ну, рассказывай, Аннеточка, о Ленинграде», – сказал он, пригласив ее в кружок в пятидесятые годы. В пятидесятые годы, когда в кружке у Василия Павловича вместе со мной занимались Боря Свойский и Наум Станиловский. Аннета тогда училась в Ленинграде и приехала домой на зимние каникулы. Он ее тут же, конечно, поймал, и она тут же, конечно, пришла. Невозможно было отказать Василию Павловичу.
Аннета Басс впоследствии стала директором Самар-ского художественного музея, Борис Свойский поэтом и ре-жиссером, Наум Станиловский, журналистом, сотрудничавшим с «Литературкой» и «Крокодилом»…
А вот еще одна воспитанница Василия Павловича. Светлана Боголюбова. Светлана Игоревна Боголюбова.
Ей много лет уже, Светлане Игоревне Боголюбовой, а в тридцатые годы, когда она пришла во Дворец пионеров к Василию Павловичу, ей же было мало лет, и она была Светой Боголюбовой, и никакой не заслуженной артисткой республики, и никакой работы в драмтеатре, а до этого в ТЮЗе у нее не было еще. Но в ее жизни был Дворец пионеров, в ее жизни был Василий Павлович Финкель-штейн. Вот этот тихий, с прищуром взгляд, вот эта улыбка… Улыбка и никогда не хохот. Вот, между прочим. Я, во всяком случае, никогда не видел его – умирающим от хохота. Хотя много всяких острот было и всего смешного. Много, но всегда тихая, тихая такая улыбка…
«Слушай, ты сейчас куда идешь?» – встречает он меня как-то. «Туда-то, – говорю, – и туда-то». – «Оставь, идем со мной в филармонию Крайнева слушать. Крайнев приехал. Билет наверняка купим: май месяц, народу будет немного»… Не пошел. Жалею. До сих пор жалею. Жалею, что не послушал Крайнева? Потом послушал. Жалею, что не прошел квартал-другой рядом с Василием Павловичем Финкельштейном. Тем более что на мне была, как сейчас помню, тенниска – пуговицу не оторвать…
В моей жизни был Василий Павлович Финкельштейн. Вот это необыкновенно важно. Жизнь моя наверняка была бы иной, если бы в ней не было Василия Павловича. Но он в ней, к счастью, был. Он был в жизни Светланы Боголюбовой. И в жизни Захара Городисского.
Захара Городисского я никогда не видел. Я и не мог его увидеть. Он в сорок первом году ушел на фронте, а в сорок третьем погиб. Поэт известный, он первые свои стихи читал под прищуренным взглядом Василия Павловича Финкельштейна. В его кружке.
Захар Городисский был смертельно ранен на Курской дуге. Ему было ровно двадцать лет. Он, знаете, вот из того поколения: «Они ушли, не долюбив. Не докурив последней папиросы»…
Через кружок прошел он. Через кружок Василия Павловича Финкельштейна. Как и Владислав Петрович Скобелев. Профессор нашего университета. Владик Скобелев для Василия Павловича.
Владик Скобелев закончит наш пединститут, будет преподавать русскую литературу и советскую литературу в Воронежском университете, потом вернется в Самару. Он племянник Неверова. Знаменитого Александра Неверова. Мало, кто его знает. Улицу-то Неверова знают, но всех отправляю к его книжке. Вы будете читать эту небольшую книжку, читать и плакать. Называется она «Ташкент – город хлебный»…
Нет уже Скобелева. Умер недавно. Умер скоропостижно. Поехал в Воронеж, заехал к родным в Москву и умер. Хоронили его здесь, в Самаре. И он из кружка Василия Павловича Финкельштейна. Как и Артур Хайкин.
Артур Хайкин стал театральным режиссером. Ставил спектакли в нашем ТЮЗе, был главным режиссером Омского драматического театра. В скобочках вам скажу: одного из лучших театров в России. Часто приезжал в Самару. Да и в драмтеатре у нас ставил спектакли. Артур Хайкин. И его нет уже. Умер, и он умер…
Или вот еще Миша Гиршман. Миша стал профессиональным литератором. Уехал на Украину, в Донецк, если мне не изменяет память. Доктор филологических наук, занимался, по-моему, советской поэзией. Я очень давно его не видел. Очень давно…
Добрусин еще упоминается в энциклопедии. Добрусин сегодня – это телекомпания «РИО». У Василия Павловича он занимался уже после, после меня. Как и Сергей Алексеевич Голубков, который заведует кафедрой русской литературы в нашем университете. Сергей Алексеевич сам мне сказал, что он из кружка Василия Павловича. Подошел как-то и сказал: «Борис Александрович, а ведь я тоже ходил в тот кружок».
А кем же стали собственные дети Василия Павловича? Кем они стали? Старший, Миша, пошел по стопам отца. Мы с Мишей вместе окончили филологический факультет пединститута, он годом позже. Прекрасный литератор, он потом работал в школе. В одной, в другой… Прошел армию… Дружим до сих пор. В строительном институте работает. Он там возглавляет подготовительные курсы. А однажды ректору института пришла в голову идея, он достал деньги, и Миша, Финкельшейн стал читать там курс русской литературы. Будущим строителям. Будущим инженерам. И как-то сказал мне, что у него неприятности. Я говорю: «Какие?» Он хохочет: «А другие преподаватели меня спрашивают, когда закончу это все читать. Студенты не ходят на занятия технические. Все идут слушать про русскую литературу. А ректор говорит: «И правильно. Пусть ходят, пусть слушают». Высокий класс, Миша Финкельштейн!
Кем Мара стала, не знаю. Часто с нею встречаюсь, но все как-то не спрошу. А брат Мары и Миши Павлик – известный инженер. У него есть жена – Нина Исааковна. Преподает английский язык. Тот, кто учился у Нины Исаа-ковны, в 11-й, скажем, школе, никогда не забудет эту очень строгую, очень строгую учительницу и очень хорошего человека. Человека, влюбленного в своих учеников и в свой английский. У них есть сын. У Павла Васильевича и Нины Исааковны. Есть сын, и есть дочь. Послушали бы вы, как они говорят по-английски. Мама сама их учила англий-скому. Она их учила английскому с самого раннего детства, и они на нем говорят так, как говорят на родном языке.
Но это так, к слову. Но не сказать об этом тоже совершенно невозможно. Вот сказал и возвращаюсь к самому Василию Павловичу. К его кружку. Как же там проходили занятия? А проходили они так. Василий Павлович вдруг неожиданно говорил: «Ну что? Может быть, сегодня поговорим о Чехове?» И все говорили о Чехове. В кружке занимались люди с гуманитарными наклонностями, и разговор о Чехове их очень устраивал. Но можно было попросить: «А давайте сегодня поговорим о Маяковском». – «Давайте, – поддерживал идею Василий Павлович и говорил: – Ну, и что вы о нем думаете?»
Мы говорили о Маяковском, говорили о Чехове… «А теперь давайте прервемся, – предлагал Василий Павлович, – отдохнем, и, может быть, кто-нибудь почитает свои стихи?»
И, скажем, Боря Свойский начинал читать свои новые стихи, и мы их обсуждали. «А теперь, – говорил Василий Павлович, – вернемся к Чехову… Нет, к Станиславскому. Вот что он написал о Чехове». И мы вдруг все говорили о Станиславском. Не имело значения, сколько времени это продолжалось – ключи от Дворца пионеров у Василия Павловича всегда были в кармане. Всегда ему их давали. Я даже думаю, что у него были запасные. Потому что когда закончится разговор в литературном кружке Василия Павловича, не знал никто никогда. Да и он сам не знал.
Никаким авангардистом он не был. Он не говорил о творчестве Льва Толстого или о творчестве Чехова того, чего нельзя было прочесть в то время в литературоведче-ских работах. Да дело совсем и не в этом. Дело в том, что вот этот Дворец пионеров, вот этот кружок Василия Павловича, как и кружок Оскара Осиповича Маркова, был очень далек от школы по манере общения, по манере восприятия мира.
Вот собрать бы их всех вместе! Всех, кто был в этом кружке. А однажды это произошло. Нет, конечно, всех не удалось. Но все, кто мог, пришел. Был вечер памяти Василия Павловича Финкельштейна. Два года назад. В марте. Пришли и пытались сформулировать, чем же был Василий Павлович Финкельштейн для них. Чем он был для Самары. И я тоже пытался…
Я думаю так. Василий Павлович Финкельштейн – это даже не человек. Василий Павлович Финкельштейн – это такое понятие для Самары. Это такой кусочек ее неба, солнца, облаков. Того, что тебя всегда согревает. Что учит тебя очень спокойно, очень широко смотреть на жизнь. Понимать, что жизнь не делится на черное и на белое. Понимать, что надо уметь терпеть, уметь не торопиться и не быть фанатиком.
Василий Павлович Финкельштейн учил всему этому, не уча. Каким-то чудесным образом у него получалось учить, не уча. У мудрого Василия Павловича Финкельштейна.
Идет как-то по Ленинградской… Давно это было… Поче-му по Ленинградской? А жил тогда уже в Доме специалистов. Так вот, идет и что-то уж больно медленно. Медленней, чем всегда. А утро раннее. Совсем раннее. – «Что случилось, Василий Павлович?» – «Да, не спал я сегодня почти всю ночь. Нет, настроение у меня хорошее. Очень хорошее! Ты знаешь, кто сегодня у нас во Дворце был в гостях?» – «Когда? Ночью?» – «Ну да, ночью».
«Ночью был в гостях». У Василия Павловича не было, когда он приходил в кружок, представления о времени. На время ему было наплевать, когда он был с детьми. «Надо всегда быть с детьми. Всегда, – говорил он. – Вот и вся педагогическая премудрость».
«Ну ты же знаешь, – продолжал он рассказывать мне, – что сюда с Менакером приехала Миронова. Ну я сразу к ней и пошел. И говорю: «А вы не хотели бы встретиться с нашими ребятами во Дворце пионеров?» Она говорит: «Удачно, очень удачно. Обязательно у вас буду. У моего мужа здесь, в Самаре, родственников полно, и он сегодня у них ночует, и я могу к вам прийти. Но только после спектакля. Ну, скажем, к двенадцати ночи». – «Прекрасно, но не сегодня, а завтра. Мне надо родителей предупредить, что дети ночью будут во Дворце пионеров». – «Ну, давайте завтра муж пойдет ночевать к своим родственникам». – Вот такой, Боря, был меж нами разговор», – сказал мне Василий Павлович, взяв меня, как всегда, за пуговицу. Да я с удовольствием! Черт с ней, с пуговицей! Пусть только он расскажет про Миронову! И вот что он рассказал.
«Мы за ней, конечно, зашли в филармонию и привели ее во Дворец пионеров – ключи, конечно, были у меня. В начале первого. После спектакля. Она говорит: «Ну, давайте немножко поговорим». И до трех часов ночи не замолкала. Показывала свои интермедии, пела с ребятами, рассказывала им про своего сына… Она чего только не рассказывала! Ей было хорошо с детьми. А с детьми, Боренька, не бывает плохо. Если это нормальные люди, им всегда хорошо с детьми. И дети от Мироновой были в восторге. И в четвертом часу только мы все вместе пошли и проводили ее домой. В четвертом. Или в пятом? В общем, уже светать начало».
«Поди, заплатили?» – спросил я, точно зная, что ни копейки Миронова взять не должна была бы. – «Да ты что! Мы просто пили чай. Просто пили чай. Поэтому я только в пять, только в пять пришел домой. Сейчас сколько времени? Полдевятого? Ну, вот: я полтора часа поспал и вышел немножко пройтись».
Было лето. Кажется, август. Он и умер в августе. Через несколько лет. Пришло очень много народа к его гробу. Я взял с собой своего сына. Лежал Василий Павлович Финкельштейн и был очень похож на Блока. И я своему сыну говорю: «Алеша, обрати внимание, как он похож на Блока, на Блока с его последней, предсмертной фотографии…»
Было это в августе. А в сентябре сын писал в школе сочинение о Блоке. И начиналось оно, как помню, похоронами человека, похожего на Блока, о котором сын этому человеку так и не написал…
Так вот, День учителя. Когда же он бывает? И вообще: что такое – День учителя? Когда он бывает, толком не знает никто. Но, может, я так думаю, это и хорошо. Может быть, он просто всегда этот день, и такого не бывает, чтобы его не было?
А еще я думаю, что только три человека могут называть тебя «на ты». Отец, мать и тот, кто тебя учил. Учитель. «На ты». Сколько бы тебе ни было лет. Он встречает тебя и говорит тебе – «ты». Вот это важно. А когда День учителя, это не имеет большого значения. Если тебе повезло встретиться с учителем, которого ты будешь помнить всю жизнь, то этот день – День учителя – будет и длиться всю жизнь. Всю твою жизнь.
«Волжская коммуна», 5 и 6 октября 2006 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: